Борис Дышленко - Генералиссимус

Дедукция Геннадия Никитича началась еще тогда, когда однажды в утреннее время он услышал, как сосед в своей комнате кричит генералиссимусом, а когда он увидел принимаемую соседом мелкокудрявую даму, пришли ему в голову давние, но не стареющие сообщения об отравителях и международной шайке «Джойнт», но после проведенной профилактической беседы у Гуммозова уже не оставалось сомнений, что сосед его не наш человек. А теперь еще и эта связь обнаружилась. Похоже было на таинственный, даже вроде масонского (последнее время и о таком говорили), заговор.

Теперь он чувствовал, что за его спиной развиваются по нарастающей события, и предполагал, что развиваются самым неприятным для него образом. Может быть, и с последующим отравлением, хоть и не врачи.

В сущности, если бы Петр Иванович употребил кухонное с соседом застолье не для идеологической дискуссии, а «закинул удочку» насчет взаимоудобного обмена его с Фирой Абрамовной, возможно, Гуммозов практично усмотрел бы для себя в перемене обстоятельств некоторые преимущества. Комната Фиры Абрамовны была светлее, хоть и немного меньше комнаты Гуммозова и находилась, как уже было сказано, на Васильевском острове, так что Гуммозову до его не имеющего оборонного значения завода было бы рукой подать. Может быть, квартира Фиры Абрамовны и не была такой малонаселенной, как его с Петром Ивановичем квартира, но и в этом есть свои плюсы: кто жил в коммуналках, знает, что в более населенной квартире и больше возможностей для различных маневров в виде двойственных и тройственных союзов с одними соседями против других, что в целом способствует геополитическому равновесию. Разумеется, честный и принципиальный Гуммозов не стал бы заглядывать так далеко, изначально предполагая в советских людях приверженность идеалам и нормам социалистического общежития, но первые два фактора — освещенность комнаты и близость ее к месту работы — могли бы примирить его с моральным поражением от Петра Ивановича. Но здесь Петр Иванович допустил политический просчет: в своем высокомерии, а может быть, отчасти и подстрекаемый ревнивым воспоминанием о мимолетном и невинном, в сущности, взгляде, брошенном Фирой Абрамовной на Геннадия Никитича, не поговорил с ним сразу и со всей откровенностью.

Но Гуммозов, увы, такого предложения не получил и продолжал оставаться в самых мрачных предчувствиях.

Теперь, после бесед со всеми квадратными, он понимал, что борьба с тайным соседом — дело долгое, затяжное и совсем не простое. Понимал, что имеет дело с хитрым, изворотливым и глубоко законспирированным перерожденцем, и в качестве прикрытия резидент имеет заслуженную пенсию и (подумать только!) отечественные награды. И в свете этих правительственных наград собранные о несоответствии Семенкова сведения никак не тянули на компромат, во всяком случае, на такой компромат, чтобы применить против него законные санкции. Горько подумал, что даже не снимут с очереди на телефон, хотя и сам был не против телефона. Мало того, понимал, что и неравноценному, с военно-патриотической точки зрения, браку и последующим жилищным интригам соседей (соседей, как ни верти!) он, заслуженный инвалид и работник, законным образом противостоять не сможет. А эта... Зачастила со свои носом и кудряшками и — надо же — еще и с медальками на жакете — такие все достанут. У них везде блат, и генералиссимуса играть этому Гердту отдадут, а ему, коренному... Тут Геннадий Никитич понял, что за кого бы себя Семенков ни выдавал, за того ли, или другого генералиссимуса, а только он, этот Семенков, все равно самозванец, потому что на самом деле — простой сержант, а настоящий генералиссимус, то есть его по системе Станиславского перевоплощение, это он — Гуммозов Геннадий Никитич через два «М». И «Н».

Если бы не тот несчастный случай, стал бы киноартистом, и тогда характер был бы совершенно другой, не принимал бы все так близко к сердцу. Ведь был легкий, веселый был молодой человек. Играл в волейбол, фокстрот хорошо танцевал, и девушки любили. А потом, когда все случилось, спрятался от девушек и от товарищей, окостенел и перестал развиваться. Все из гордости считал себя железным, как оловянный солдатик, потому что, несмотря на аналогичную инвалидность, обладал стойкостью и непреклонностью убеждений, твердо держался патриотизма и не запивал. А теперь эта мелкокудрявая появилась и мужскую солидарность сломала, не с кем даже поговорить. И теперь раз в четверо суток остервенело сидел на своем посту с одной лишь думой, не думой, а так, какой-то окаменелостью во лбу, а в остальные дни даже в кухню старался не выходить, чтобы случайно не встретить, только вытряхнуть из консервной банки промокшие окурки, да еще в гастроном. Сидел в одиночестве у немытого окна за непокрытым столом перед неубывающей бутылкой, потому что, прикончив, шел опять в гастроном. Пил теперь целыми днями, курил одну за другой, почти не питался, не стриг ногти, не брился и спал, не снимая ноги.