Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Кровь, — указал бесноватый на хитон сидящего. — Кровь твоя.

Он говорил с трудом, но внятно, и люди в толпе с жадным любопытством смотрели на них. Но бесноватый умолк. Он припал на одно колено перед сидящим человеком и стал надевать ему на голову терновый венок. Венок был тесен, а бесноватый, прикрыв глаза, все пытался надеть его. По щеке человека в хитоне потекла тонкая струйка крови от уколов на голове. Бесноватый, кое-как приладив венок, встал и удовлетворенно посмотрел в лицо увенчанного.

— Ты поранил руки, — негромко сказал человек в хитоне, и бесноватый, взглянув на свои исколотые пальцы, молча повернулся и пошел прочь. Воины пропустили его, и толпа, расступившись, снова сомкнулась.

Один из воинов подошел к Марцеллу, что-то тихо сказал. Центурион обвел тяжелым взглядом передних в толпе и указал воину на одного. Воин, мягко ступая, подошел к этому человеку и подал знак приблизиться к центуриону.

— Твое имя? — спросил Марцелл, цепко оглядев этого человека, одетого ни пышно, ни бедно. Холщовая сумка была полна колосьев пшеницы.

— Nomen mihi est Simonis Cirenaos, — ответил человек, и Марцелл улыбнулся, вспомнив старика Симона Плавтовых из Теренциевых комедий.

— Встань там, — повел подбородком центурион, и Симон отошел к сидящему. Толпа еще раз качнулась, и центурион снова посмотрел в ту сторону: трое подмастерьев несли крест.

Толпа вздохнула, когда приговоренный к распятию принял крест на спину и плечи.

— Ты, — указал центурион на Симона, — пойдешь рядом и будешь помогать.

Человек с крестом сделал несколько неуверенных колеблющихся шагов, и толпа распахнулась перед ним, как ворота темницы. Солнце светило в спину, и длинная тень легла перед этим человеком. Он сделал еще несколько неуверенных шагов, приноравливаясь к тяжести движения, и пошел мимо людей. Он смотрел в землю, стараясь не упасть, и лишь один раз поднял голову, чтобы увидеть глаза матери своей, полные бесслезной печали.

— Терроризм, индивидуальный и групповой, это наше, русское изобретение. Худощавый, скорее, тощий человек, произнесший фразу, сидел за соседним столиком в уличном кафе на Рю-де-Националь как раз неподалеку от того места, где три дня назад разлетелся в клочья автомобиль со взрывчаткой. Отсюда хорошо были видны голодные оконные проемы и изуродованный взрывом угол дома. Извинившись, я подсел к соседнему столику со своим кофе и номером «Фигаро».

— Вы русский? — спросил я.

— Oui, oui, — энергично кивнул он.

Я осторожно оглядел его. Лицо в глубоких морщинах внушало доверие, впрочем, почти все русские носят лица, внушающие доверие. Он был трезв, держался раскованно, как человек в отпуске, и, судя по внешнему виду и мимике, обладал чувством юмора. Его молчаливый собеседник, суховатый и сдержанный, был, скорее всего, англичанином.

— Я говорю, — продолжал русский, обращаясь ко мне, — я только что говорил, что Россия дала миру много замечательного и может дать еще больше. Мы дали миру аппарат Маркони изобретателя Попова, лампочку Ильича инженера Яблочкова, эксперимент Чернобыля и многое-многое другое.

Несомненно, это был русский. Только они способны на такие смелые обобщения, на которые у всякого другого не хватило бы духу.

— Впервые встречаю веселого русского, — признался я. — До этого мне попадались довольно мрачные субъекты, на все претендующие и всем недовольные.

— Понимаю, — согласился он, — Достоевский... культ личности... права человека... Но уверяю вас: у нас в России все это выглядит совершенно иначе. Мы смеемся чаще, чем этого от нас ожидают, и смеемся над тем, над чем все остальные плачут. Поэтому мы непобедимы.

Он вздохнул.

— Вы большой патриот, — сказал я. — Это приятно удивляет здесь, в Европе, где мера патриотизма колеблется с курсом валюты.

— Так, — согласился он, — хотя должен признаться, что у нас, в России, любовь к родине прямо пропорциональна неприязни к правительству.

— Это понятно, — сказал я, — когда вам, русским, удается вырваться за границу, то неприязнь вы оставляете там, а любовь берете с собой. Вы собираетесь возвращаться на родину?

— А вы хотите купить меня здесь? — парировал он.

— Увы, не располагаю средствами.

— Несомненно, я возвращаюсь, — ответил русский, и его молчаливый спутник, по-видимому, тоже русский, кивнул.

— Но там так трудно жить! — подзадорил я. — Там каждый сантехник скажет вам, что пора менять систему.

— Менять систему, — вздохнул он, — теперь даже это не поможет. Все было бы ничего, если бы не они, — ткнул он пальцем вверх, и я понял, что он имеет в виду верхний и средний эшелоны бюрократии. — Они забирают свои пайки, оставляя нам наши пайки. К сожалению, мир нас забыл. Все занимаются ливийцами, китайцами, южноафриканцами, но только не нами, русскими. И это несправедливо. А ведь мы дали миру столько всего.