Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Ты можешь согласиться, что боги и музы составляют для поэта содержание его стихов?

— Пожалуй, но мы говорили об этом.

— По твоим словам, поэт — это форма какого-то чужого содержания? Тогда получается, что одна форма — поэт порождает другую форму — стихи, а смысл известен богам?

— Вынужден с этим согласиться.

— Если это так, Протагоном, и ты высказываешь не свои мысли, тогда почему ты уверен, что одеваешь их в правильные, им соответствующие слова?

— Так мне подсказывает божественное вдохновение.

— Я верю тебе, Протагоном, ибо твои стихи красивы, как в один голос утверждают твои друзья, даже если, как получается из нашего разговора, даже твои друзья не полностью понимают то, что и как ты пишешь. Но скажи, если бы знал меньшее число слов, твои стихи были бы беднее?

— Ты смешишь меня, Киникос. Несомненно. Именно поэтому я стараюсь узнать как можно больше слов, из книг или от других людей, чтобы в поэзии не уподобиться этому нищему на ступенях храма.

— Может быть, и новые слова тебе подсказывает божественное вдохновение?

— Ты снова рассмешил меня, Киникос. Конечно же, поэт должен много читать других поэтов и историков, и софистов, и всех, кто пишет, поэт должен обогащать свой язык, и тогда он добьется успеха.

— Ты великий поэт, Протагоном, ты знаешь много слов, у тебя множество одежд для мыслей, и вдохновение тебя посещает чаще, чем других поэтов, потому другие пишут меньше, чем ты. Но скажи, можно любить и понимать то, в чем плохо разбираешься?

— Конечно, нет.

— Можно сказать, что если не знаешь варварского языка, то не можешь по-настоящему любить поэзию варваров?

— Так.

— Если нищий или воин не знают всех слов, какие знаешь ты, и всех смыслов этих слов, и не знают законов поэзии, и не ведают посещающего тебя вдохновения, они не смогут до конца насладиться твоими стихами? И если они не смогут насладиться твоей поэзией, они не смогут ее полюбить, и не смогут считать тебя великим поэтом?

— Клянусь Аполлоном, это так!

— То же относится к скотоводам, матросам, жрецам, звероловам, виноделам?

— Ты вынуждаешь меня согласиться.

— Тогда согласись еще раз. Получается, что смысл твоей поэзии известен только богам и музам, а сам ты всего лишь догадываешься об этом и делаешь все возможное, чтобы с помощью слов другие догадались о твоей догадке? Предпочтешь ли ты отправиться в путь в ясную солнечную погоду или в непроглядный туман?

— Не понимаю тебя, Киникос.

— Скажи, для того нищего важнее то, что он нищий, или то, что одет он в одежду нищего?

— Конечно, для него важнее его содержание, чем его форма.

— Не так ли и ты поступаешь, Протагоном, когда облекаешь в пышные одежды слов то, чем сам ты не обладаешь?

— Смотри, Киникос, нищий поднялся и направляется к нам. Что ему нужно?

— Протагоном, дай ему одно из твоих прекрасных стихотворений, и пусть он пообедает во славу твоих песнопений.

Жизнь граничила с чудом, чудо граничило с абсурдом, абсурд граничил с бредом, бред перетекал в жизнь, и этот импульс мог бежать бесконечно, как сигнал в кольцеобразно замкнутой нервной системе медицинской пиявки.

Он родился перед войной и потому младенцем счастливо избежал родовой травмы, гепатита, абсцессов, пищевых отравлений и благополучно прошел этапы свинки и краснухи. Когда его принимали в пионеры, ему рассказали о героической гибели Павлика Морозова, убитого злодейской рукой дяди-кулака с помощью традиционного народного топора. Чуть позже он верил в Чапаева, Ворошилова, Чкалова, папанинцев. Ему хотелось стать моряком или разведчиком, но почему-то никогда не хотелось стать Лениным или Сталиным, и за свою жизнь он не встречал человека, которому хотелось бы стать Павликом Морозовым. Он читал книги, но они его ни о чем не спрашивали, так как отвечали на свои собственные вопросы, которые им никто не ставил. Он не думал воодушевляться и потому был равнодушен к праздникам трудовых будней освоителей целинных земель и строителей сверхдлинных магистралей. Он пытался искать смысл и понял, что там, где он ищет, смысла нет, а там, где смысл может быть, ему не дадут искать, потому что он хотел искать для себя вместо того, чтобы довольствоваться тем, что для него нашли другие. Разливанное море пошлости затопляло все: образование, науку, производство, политику, искусство. Среди мастеров всеобщей пошлости были свои гении и дилетанты. Гении пошлости получали дополнительную пайку, дилетанты упивались перспективами. Он жил пошлостью, дышал ее воздухом, чувствовал ее чувствами. Исследовать пошлость было невозможно, для этого требовалась иная, не пошлая жизнь. Так, лучшими теоретиками полета являются не птицы, которые летают, а люди, которые не летают. Он утешал себя тем, что он — Робинзон, и следует перетерпеть, завести козу, Пятницу и ждать брига избавления, но и сама эта надежда была надеждой пошляков.