Игорь Адамацкий - Созерцатель

В те дни, когда я еще не был насыщен летами и оттого жаден к жизни и людям; когда их недостатки казались преувеличенными, а достоинства преуменьшенными; когда жизнь была свободным и просторным полем деятельности; когда деятельность была действительностью; когда страсть к развлечениям была заменой влечения к творчеству; когда я еще не был, — в те дни этот человек, тогда тоже молодой, был революционером.

В нашей маленькой стране, где население, задавленное шестью веками рабства, унаследовало вожделенные воспоминания о свободе, черпая вдохновение из книг и рассказов заезжих путешественников, которым, впрочем, мало верят, потому что если у нас есть все, кроме свободы, то в других странах, где есть свобода, нет ничего; в нашей стране, такой маленькой, что в парламент мы выбираем одних и тех же людей, а некоторых пожизненно, и мы знаем своих вождей в лицо, раскланиваемся с ними, когда они появляются на трибунах, а с некоторыми здороваемся за руку; где всякая случайно протянутая рука тотчас встречает руку друга; в нашей стране, где прекрасно все, кроме насилия, любой революционер мог рассчитывать обрести сторонников и найти убежище; в нашей стране население было счастливо и недовольно своим положением.

Вождь, как называл я про себя этого человека, обрел сторонников через неделю после того, как стал революционером. Одним из первых сторонников стал я, у которого к тому времени завершился пылкий роман с некоей карменситой, вышедшей замуж за сына директора судостроительной фирмы; тот я, который был обижен коварством возлюбленной настолько, что отверг приглашение на свадьбу и тем вызвал насмешки невесты и жениха; тот я решил, что революция — именно то, что придаст его — моей — жизни необходимый ей риск.

Все революции кончаются тем, чем завершаются мятежи: часть угнетенных гибнет, но зато другие становятся угнетателями, и цикл повторяется. Откровенно говоря, я не испытывал серьезных затруднений от несвободы или дискриминации: я родился от белых особей, ходил по солнечной стороне улицы, покупал книги и хлеб, носил бороду и штаны, разговаривал с кем хотел. Правда, солнце в нашей маленькой стране светило слабее, чем в большой соседней; книги были нелепы, а штаны скучны, и говорить было не с кем и не о чем, но все это проблемы этнологии, и они не имели логических отношений со структурным насилием, возмущавшим меня до глубины души.

Возможный риск заключался в том, что за мной могла следить тайная полиция, которая в нашей маленькой стране была профессионально подготовлена и исполнена чувства гордости за сомнительные ценности официального патриотизма; или меня могли посадить в единственную тюрьму на десять тысяч заключенных, расположенную на юге страны среди виноградников и бродячих цыганских песен; или меня вообще могли убить в перестрелке, — ни один из этих результатов меня не устраивал, поскольку прекращал наслаждение риском. Революция тоже должна обладать степенью комфорта.

Возрождение революционного духа в народе происходит с помощью революционной философии, и потому дух философии важнее для возрождения нации, чем философия духа, поскольку в угнетенном народе дух все-таки идеален, а философия практична. И философия часто загнивает в актуальности, а дух стерилен. Вот почему человек может разувериться во всем и до конца, а народ не во всем и не до конца. Философия человека, которого я считал потенциальным вождем будущей проблематичной философии революции, представляла собой конгломерат ницшеанства, достоевщины, фрейдизма, раннего марксизма и поздней бердяевщины. Вкрапления гуссерлианства не добавляли цвета, но усиливали пестроту. Единственным недостатком этой симпатичной философии я полагал отрицание насилия в борьбе с насилием. Сам я готов был решать проблемы с помощью тяжелого армейского огнемета.

Вождь в молодости был энергичен и умен, он быстро сплотил вокруг себя единомышленников и начал действовать. В оппозицию двум выходящим в стране газетам, из которых каждая была реакционнее другой, мы начали выпускать собственную газету. Чтобы уберечь ее от немедленного закрытия, мы помещали в ней этнографические зарисовки, описания нравов, социометрические заметки, воспоминания о справедливости, стихи обо всем, прозу ни о чем и письма издалека, и записки без адреса. Сменяющие друг друга унылые и скучные реакционные режимы страны даже и не подозревали, что за нашими невинными забавами кроется серьезная разрушительная работа. Читателей у нас было немного, но зато это были те, кто ничего другого не читал, поэтому мы были избавлены от критики изнутри движения. Правда, номера нашей газеты в конце концов оседали в архивах тайной полиции, но дело-то было сделано. Мы умели напускать на себя вид незаинтересованной многозначительности, умели развивать в разговорах мягкую, но уничтожающую сомнения критику структурного насилия, умели молчать и мечтать. Люди обычно восхищаются тем, что не вызывает зависти, и мы в нашей маленькой стране хвалили самих себя.