Игорь Адамацкий - Созерцатель

Однако все происходящее меня вполне устраивало. Более остального — тишина. И отсутствие необходимости с кем-то видеться и что-либо делать и разговаривать. И когда однажды я, выйдя прогуляться, встретил старого приятеля, который также прогуливался с женой и дочкой, и приятель чуть не в нос прокричал мне: «Что делается!» — я в ответ молча пожал плечами и отодвинулся в сторону.

Недели через четыре туман несколько прояснился, но влажность возросла, и предметы, особенно вдалеке, искажались, покачивались, как это бывает в воде.

Однажды я увидел, как на соседней улице на уровне пятого этажа проплыла стайка аквалангистов, они были серьезны в своих масках и смешно шевелили ластами. На другое утро я проснулся от стука в окно, вскочил с лежанки и увидел, как от окна медленно отплывает огромная рыба.

Я нашел широкий ремень, капроновую веревку, отточил и сунул за пояс кухонный нож. Я решил, что настало время моей охоты. Выплыл через окно, притворил его. Тело было послушным, теплая мягкая вода ласково омывала кожу, сердце билось ровно, взгляд цепко ощупывал предметы.

Улицы и пространство были населены. Некоторые люди плавали семьями по привычке, другие дружескими стаями, но были и одиночки вроде меня. Вдали мелькали тени субмарин, но они меня мало интересовали. Я вышел искать свою большую рыбу и знал, что найду ее.

Неподалеку от серой пыльной дороги вблизи леса в ожидании автобуса мы томимся среди бурого мха и нагретых камней. Я лежу на земле, подняв ноги на рюкзак, жую травинку и смотрю в небо. Мой случайный попутчик сидит, прислонясь спиной к валуну, и широким, матово блестевшим ножом узористо режет кору со свежей ветки, обнажая влажное и белое, как мытая кость, древесное тепло.

Лицо у парня смуглое, крепкое от здоровья и загара, глаза прозрачные и простодушные, волосы высветленные, под ними угадывается упругий лоб, руки размашистые, самостоятельные, ловкие. Разговор у нас не получается, и мы подолгу молчим.

Ехал на ярмонку Ванька-холуй, — начинает он в который раз запевать глухим голосом, тут же обрывает песню, и я понимаю, что Ваньке до ярмонки не доехать.

— Доедет, — уверенно говорит парень. — Ванька доедет. Другой не доедет. Слыхал такую песню? Ехал на ярмонку ухарь-купец, ухарь-купец, молодой удалец.

— Кто такой ухарь? — спрашиваю лениво.

— Ухарь, — смеется парень, — это не тот, кто с ухами и не тот, кто ухает, а кто жить умеет. Я ухарь, а ты не ухарь. Ты, дядя, никудышное поколение, из тебя натурального ухаря не сделать.

— Почему так?

— Да уж так в жизни заведено. Военное поколение — никуда не годное. Хилое и чахлое. У них характера нет.

— Где ж ты, парень, навострился в людях разбираться?

— Было дело, — уклончиво ответил он. — Фарцовкой подрабатывал. Травкой... Слушай дальше. После войны сразу поколение — тоже хлам. А вот второе послевоенное, я то-есть — ухари.

— Зрелый ты...

— Вы же и помогли созреть, отцы наши, — смеется он. — Своим примером. Когда все силы истратили на слова да на слюни и сопли.

Я смотрел в небо. Оно было не пустое. Два облака, мягкие, большие, щедро освещенные солнцем, тянулись друг к другу тонкими серебристыми рукавами. Под ними пролетел самолетик, как на воде, оставляя расплывающийся след. Я травинкой повел за самолетиком, прицеливаясь, он развернулся и ушел за облака.

— И хорошо ты живешь?

— Молча живу, — смеется он, — а сухарь не жую. Сам по себе. — Он отложил ветку и плоским ножом стал загибать пальцы. — Дача — есть. Мотоцикл. Цветной телевизор. Японская видеосистема. Кожа, хрусталь, золото, фирма — любая. Все, что хочу. А у тебя что было? Небось, школа по бедности портки выделяла?

Из-за облака снова вынырнул самолетик, я погнался за ним и снова упустил.

— Точно. И портки, и ботинки школа выдавала. И зимнего пальто не было. Из материнской шинели перешивали.

— То-то и оно, — солидно рассудил парень. — Ваши отцы выиграли войну, а сами вы проиграли нам, ухарям. Вчистую. Профукали свое будущее... Настанет день, и ухарь наследует землю, — подняв руку с ножом, повторил он чужие слова.

— Ты не ухарь. Тот, в песне, веселый и щедрый, а ты старый и нудный. Давно на свете живешь?

— Двадцать четыре года.

— Долго. И родители есть?

— Есть, а что?

— Думаю, тебя помойная куча родила.

— Ты... не очень-то, дядя. Мы здесь одни, понял?

— Неужели зарезать можешь?

— Свободно. В состоянии аффекта. Мне что живой, что мертвый — едино. Жмурик — лучше. Не вякает. Так что осторожнее. А про помойку — так не вы ли ее на земле устроили, а?