Игорь Адамацкий - Созерцатель

— А художников и музыкантов? — спросил Пономарев.

— И их — на работы! — энергично произнес инспектор и рассмеялся и хлопнул себя ладонями по коленям. — Н-н-р-р-ра. — прорычал он. — Ситуация, господа литераторы...

— Послушайте, — сказал Пономарев, — но ведь этого, действительно, не может быть! Шариковые ручки не стреляют!

— Представьте себе, они это делают. Это фантастический случай. Он войдет в хрестоматии по криминалистике.

— Пусть он там и останется, — сказал Бонтецки. — Я очень сожалею о случившемся, но за собой я не знаю никакой вины. Вы, пожалуйста, не думайте, что если я сейчас перед вами не рыдаю и не рву на себе волосы, так, значит, не ощущаю утраты. Ощущение утраты всегда приходит позже. Особенно у таких рационалистов, как я.

— Ну да, ну да, — согласился инспектор. — А он вас изображал как романтика. А романтики — страшный народ. От них можно ожидать чего угодно, — и чертовщины и потусторонщины...

— Нельзя ли мне взглянуть на неоконченный роман?

— Это уж дудки, любезнейший! — весело, радостно сообщил инспектор. — Если отыщем родственников в пределах законного срока розыска, то всё имущество и бумаги перейдут к ним. Зачем вам роман, а?

— Как же! Познакомиться с творческой манерой друга. Он мне, правда, не читал ни глав, ни отрывков, но, нисколько я могу судить и выводить из наших разговоров, он использовал какую-то новую, незнакомую мне манеру. Вы знаете, во всяком деле есть своя технология... обработки материала...

— Знаю, Егор Иванович, знаю про технологию. Так вот: моя технология не допускает, чтобы вы знакомились с текстом романа. По следующим причинам. Во-первых, вы можете изменить текст с целью сокрытия логики сюжета, из которого вытекает, что вы... и так далее. Во-вторых, вы можете воспользоваться открытием новой технологии, если вы говорите, что она есть. В-третьих, есть ещё одна причина, по которой вы не получите от меня текста. Но об этой причине после. Ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос. Если ответите откровенно, честно, по всей душевной и сердечной полноте, тогда я вам, Егор Иванович, подарю увлекательную вставную новеллу.

— Зачем? Я и сам напридумываю, сколько надо.

— Не-ет! Такой вставной новеллы вы не придумаете... А вопрос мой такой: скажите, Егор Иванович, какова должна быть ответственность литератора за слова. Которые он пишет и которым дает жизнь?

— Ну-у, инспектор, вы прямо сфинкс какой-то: Да на ваш вопрос возможно ответить лишь всей творческой судьбой.

— А вы попытайтесь. Егор Иванович. Представьте, будто от этого ответа как раз и зависит ваша творческая судьба. Так же, как, скажем, от моего слова иногда зависит человеческая судьба. Какая разница? Творческая, человеческая...

— Видите ли, инспектор, в настоящем мы не обладаем никакой мерой, какой можно было бы оценить, у кого этой ответственности больше, а у кого её меньше. Это ведь всё внутренние ощущения, субъективные.

— Вот вы и скажите субъективно...

— Слово — деяние. Именно в таком порядке: сначала внутри себя мы произносим слово, затем обращаем его в деяние. Если слова пусты, ничего не весят, никого не трогают, то, стало быть, и деяния таковы же. Видите, как просто? А сегодня необходимо учитывать и девальвацию слова. Если раньше, бывало, за слово нужно было прозакладать собственную жизнь, то сейчас за него почти никто не платит собой, а, напротив, требует платы за слово. Иногда за собственное слово закладывают других. Так что сегодня ответственность литератора за собственное ожившее слово не представляет проблемы, но становится весьма гипотетичной. По сути вопроса, сейчас почти никто не отвечает за собственное слово, а всегда — за чужое.

— А что же делать? — вырвалось у Пономарева, которому надоело молчать. — Неужели ничем нельзя помочь?

— Ничем. — Повернулся к нему Бонтецки. — И зачем? Если придет совершенно другое поколение людей. Новых, настоящих... Откуда же ему взяться, новому поколению? Не с неба же свалится? Вы удовлетворены, инспектор? — спросил Бонтецки.

— Конечно, неудовлетворен, Егор Иванович, но на мой вопрос вы ответили. Теперь я могу подарить обещанную вставную новеллу.

— Подарите мне, инспектор, — загорелся Пономарев. — Егор Иванович и сам, если захочет, напридумывает, а мне, начинающему...

— Пожалуйста, Виктор Петрович. Вставная новелла такова: вчера вечером из морга исчез труп самоубийцы...

— Так вот, о ваших друзьях, — продолжал Пономарев, сидя перед Бонтецки под красным драным абажуром, тихо двигая чайной ложкой в стакане крепкого чая, — с таким осторожным вниманием, будто от этих движений возникали слова и мысли; возможно, так оно и было. — Так вот о ваших друзьях.