Игорь Адамацкий - Созерцатель

«А к тому времени мать высохла бы от горя и забот, и мне все-таки не удалось бы успокоить её, а сестра... ну, с сестрой могло бы ещё и хуже случиться!»

Фикция — объект умственного миража и не поддается точному намерению, только описанию, но само описание также есть фикция — объект умственного миража и не поддается точному измерению, только описанию, а это описание также... В начале было слово. И с этого началось всё.

Он проснулся.

Он проснулся утром.

Он проснулся ранним утром.

Он проснулся ранним февральским утром.

Он проснулся ранним февральским морозным утром.

Он проснулся ранним февральским морозным бессолнечным утром.

Он проснулся ранним февральским морозным бессолнечным утром и понял: всё на свете и на земле уже случилось, и ничего нового не произойдет, и от этой мысли, томительно-пронзительной, как душевная боль, ему стало страшно. Он вдруг с чудовищной безнадежностью и ясностью представил себе весь тот безжалостный темп, ритм и клеточную структуру бытия — ненавистная работа, не прибавляющая ни на йоту добра в этом бодром и радостном мире, скучные, нелепые, претенциозные люди, вонючие, грязные улицы... Посмотрел на стол и не увидел, но почувствовал, что его ждут. Вдруг сказал вслух: «Меня ждут». И удивился. Медленно, словно ещё во сне, откинул оделяло, опустил ноги на холодный пластиковый пол, подошел к столу. Книга лежала открыта. Рядом — лист бумаги, где он вчерашним поздним февральским морозным вечером записал обычные слова, которые его будто остановили, как ему показалось, хотя он никуда не шел. И теперь, увидя лист бумаги и шариковую ручку, он понял, что слова остановили его именно потому, что во всей своей жизни он никуда не шел. Но он мог бы поклясться, что в то время, как он никуда не шел, всё и все шли мимо него, как тени другого мира. На листе бумаги наискосок крупно было написано: «В начале было слово». Он усмехнулся, взял шариковую ручку, хотел зачеркнуть написанное, но не стал зачеркивать, а, продолжая улыбаться, приставил ручку к виску. Раздался выстрел.

— Этот человек обладает огромным умом опыта в том смысле, что ему приходилось случаться, или, точнее, случалось приходиться в таких ситуациях, где требовался выбор, — говорил Бонтецки, поднимаясь по широкой и пологой лестнице старинного дома, оборачиваясь изредка через плечо взглянуть на Пономарева, который расслабленно важно шел следом. — И он обладает глубоким опытом ума в том смысле, что ему приходилось думать. Вы понимаете? Думать, а не размышлять. Для меня думать — это приходить к каким-то выводам и решениям, за которыми начинается действие. Размышлять — это находится между мыслями, ни одна из которых не привлекает настолько, чтобы подчинить себе. Размышлять — это раскатывать одну захудалую мыслишку по углам чердака.

Они остановились перед высокой дверью, когда-то красивой, а теперь выщербленной и в пятнах. Бонтецки и Пономарев посторонились, пропуская, но первый из вышедших повернулся и внимательно посмотрел в лицо Бонтецки.

— Вы к кому? — спросил он негромко, но очень уверенно, как человек, имеющий право и привычку задавать вопросы.

— Прошу, — высокий открыл дверь шире и, придерживая за ручку, приглашающе качнул головой. — И вы тоже, — сказал Пономареву.

Бонтецки и Пономарев прошли в полутемный широкий коридор, остальные вошли следом, последним прошел человек в фирменной шинели и прикрыл за собой дверь. Шедший впереди хорошо ориентировался в квартире, тотчас подошел к нужной двери, отпер ее почему-то своим ключом, распахнул и сказал всем:

— Пожалуйста.

Бонтецки вошел первым. Комната была пуста. Напротив двери у высокого и очень широкого окна стоял письменный стол, а в двух шагах от стола посередине комнаты мелом был нарисован на полу контур человека, лежащего на боку.

— Что здесь происходит? — спросил Бонтецки.

— Капитан Саж, инспектор уголовного розыска, — представился высокий. — Ваши документы, пожалуйста.

Он взял паспорта Бонтецки и Пономарева, мельком взглянул и передал сержанту в форме, тот, обойдя меловой контур, подошел к столу и, склонясь, стал записывать на листок бумаги паспортные данные, затем вернулся к дверям и передал паспорта и бумагу инспектору. Инспектор вернул паспорта и произнес, повернув голову:

— Вы можете быть свободны, а я ещё останусь, побеседую.

Сержант и второй вышли, прикрыв за собой дверь. Стало тихо, и только в коридоре коммунальной квартиры послышались шаркающие шаги видимо, старушечьи, и затем голос, точно старушечий, пропел: