Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Тротуар скользкий. Перейдем на другую сторону, там песочком посыпано.

Они свернули за угол и перешли на другую сторону. Идти стало увереннее.

— Вы правы, — продолжал Пономарев. — Насколько человек зависит от внешних условий. Действительно, идти лучше и оттого мысли четче. Так и хочется сыпать афоризмами напропалую.

— Может, в другой раз выскажете?

— Опять вы беллетрисничаете, — надулся Пономарев и покраснел от обиды. — Только захочешь сострит, а вы тут же подножку ставите. Нельзя же так! Вы думаете, если вы пишете роман, так вам всё позволено? Не-ет, милый, если вы есть романный персонаж и притом якобы пишете роман о каком-то романе, так будьте любезны... Говорите временами глупости, пошлости, какой-нибудь скабрезный анекдотец вверните. Пококетничайте с толстой девушкой в автобусе. И вообще будьте этакий... dadais ... dupeur [123] простофиля... обманщик (фр.) .

— Яйцо курицу учит, — заметил Бонтецки.

— Такие нынче яйца пошли! — с удовольствием подтвердил Пономарев. — И всё-таки, — неожиданно перескочил Пономарев, — при всех издержках его профессии, мне нравится этот режиссер. Конечно, он, может быть, и завирун, и недоверчив, но жест! Вы заметили? Все его жесты, — прямые, закругленные, витиеватые, все идут от себя, изнутри, как будто он постоянно что-то отдает.

— Так оно и есть, — подтвердил Бонтецки.

— Да-а, — протянул Пономарев, — что ни говорите, а именно жест выдает порядочного человека! Вы знаете, теперь я, кажется, начинаю понимать, что такое «широкая русская душа», о которой я столько читал. А ваш клуб...

— Что?! — внезапно вскричал Бонтецки, остановившись возле какой-то полутемной арки глубокого двора. — Клуб?! — тонко взвизгнул он. — Какой клуб? Где клуб? Какие литераторы?! — он, расставив руки, оглядываясь по сторонам в растерянности и гневе. — Что вы мне голову морочите гнусными выдумками?! Где клуб?! — он оглянулся и уставился в темноту арки двора, ожидая, что оттуда вот-вот выбегут, приплясывая, выкатится гурьба маленьких веселых литераторов, — поэтов, прозаиков, драматургов, критиков и прочих эссеистов-публицистов.

Пономарев остолбенел. Бонтецки, оборотясь к нему, неожиданно улыбнулся, затем рассмеялся, потрепал по рукаву:

— Пошутил, пошутил...

— Фу! Как вы меня напугали!

Ему хорошо говорить — ни за что не отвечает, а мне? Попробуй разберись в путанице характеров и в путанице всякого характера. Казалось бы, чего проще? Надумал полста персонажей, включая двух основняков, восемь дублеров — по числу комплексов, да плюс шестнадцать фоновых, да всех остальных, — вставные судьбы и сюжеты, как вставные зубы, лишь бы не стучали, да ещё случайные, сами пролезшие в текст проныры и втируши, и всё в порядке? Ан нет, не тут-то было. Это раньше в веки Ивана Сергеевича возможно такое, — как затосковал в Баден-Бадене по Спасскому-Лутовинову, так тотчас бери пясть четвертушек бумаги и почни рисовать досье на знакомых и малознакомых, — кто во что верил и во что играл, во что был одет утром, в полдень и ввечеру. Набрал четвертушек порядочно, тут и мысль подоспела, — можно не торопясь обсосать замысле, со знакомыми критиками порассуждать об идеях и партотипах, заодно побранить местных эмигрантов, к Александру Ивановичу в Лондон смотаться, Петру Лавровичу на газету денег ссудить, принять звание почетного доктора в Кембридже, рассказать тамошни студентам о нравственности русской словесности и неспешно, со вкусом, пока Полина поет за стеной, начать сочинять роман, заодно в письмах туда и обратно обсуждая чувства и сомнения оп данному поводу. Не-ет, дорогой вы наш, вы возьмите, во дни сомнений и тягостных раздумий, этак с полста оборзевших от социального неустройства и душевного голода интеллигентов да и попробуйте их на зубок, — да вы все перья в одночасье обломаете. Это Федор Михайлович, живши в плоские, простенькие, одномерные эпохи, мог хоть в напряжении, да без помехи, в душах ковыряться, — никто под локоть не толкал, никто идеохронотопию не навязывал. А ну-ка его сюда! Он скажет: не-е, ребята, я пас! Лев Николаевич скажет: не-е, ребята, я пас! Только Михаил Евграфович промолчит. Видно, что губами шевелит, а про что? не ведаем. Но догадываемся, потому что Михаил Евграфович в далеком отдалении и только борода свешивается по эту сторону шлагбаума при въезде в город Глупов да глаза блестят от чего-то сладостно-невысказанного и томительно-горестного... Н-да... однако...

Ш4 просто выпендрец, чего там долго чирикать; стихи, может, и хороши, так поди разберись: современность скользит под рукой, как что-то жидкое, а до будущего ой-ёй-ёй; однако с характером — создает себе легенду и полторы дюжины мужиков к поэтике присхачивает, и хоть умом не ахти, но метафоричностью — ух.