Валерий Попов - Южнее, чем прежде [Повести, рассказы]

Стал он работать в моем отделе. И чем дальше, тем интересней. Удивительно у него мозги устроены.

Скажем, приезжает комиссия. Запираются у начальника в кабинете. Решается судьба изделия, а заодно и всей нашей группы. Час. Два.

— Они, — говорит Ушанов, — как сели, так и молчат. Гнетущая тишина. Эти, из комиссии, смотрят на начальника и думают: «Чего же он маленькую не вынимает?» А тот сидит, в холодном поту, весь напрягся, и думает: «Вынимать или нет? Вынимать или нет? Как бы не ошибиться»...

Потом вдруг начинает рассказывать, как, посовещавшись, выскакивают они из кабинета, хватают нас за лацканы и швыряют в дверь, по одному.

И выгоняют нас на улицу, даже без пальто, и стоим мы, просим, — мол, хоть пальто отдайте...

Вдруг лицо его меняется, — озарение.

— Знаю, — говорит, — что делать. Выбить дверь, ввалиться в кабинет и в ноги им бухнуться — гулко так, лбами. И ползти на них, ползти...

Не знаю, как это называется, но только и вправду делается совсем не страшно, не тяжело. Потрясающий тип...

— Ну вот, — сказал Шура, — а ты жаловался, что общества нет.

— Ну, не знаю, — сказал Слава.

Он уже кончил рассказывать, но еще в задумчивости усмехался и потряхивал головой.

Дым от жаровни вдруг пошел в нашу сторону. Чертыхаясь и вытирая слезы, мы выскочили в сумрак, на крыльцо, на свежий воздух. Шлепая по деревянным перилам, шел теплый дождь.

— Сейчас, — сказал Слава, — у нас уже темно, жена моя, наверно, спит, устала... Никому не могу объяснить, почему я на ней женился. Сначала все не хотел, а потом думаю — а-а-а!.. Она из местных, много не знает. И вообще, не очень красивая... И если разбирать, — ни по каким статьям она не подходит, никак у нас ничего не может получиться... А получается.

— А жизнь тем и прекрасна, — сказал я, — что многое так: по логике, по всем законам не может выйти, а вдруг как-то выходит...

— Вечером, — говорил Слава, — собираются у меня местные интеллектуалы, ведут свои беседы. А она или молчит, или скажет — невпопад... Я переживаю. И она смущается. А те, видно, думают: дура... А в том-то и дело, что все известные критерии к ней не подходят. У нее свое. Ну, о польском кино не может говорить... Но это же легко, нынче этим заемным умом все полны. А она этим не занимается... У нее только свое. Своя, особая связь с миром. Может, она многого не знает того, что все знают, зато она такое чувствует, о чем никто больше и не догадывается... Вот, скажем, ушли гости, накурили, наговорили, а она весь вечер молчала, и, естественно, во мне недовольство... А она ложится и уже сквозь сон говорит:

— Пожалуйста, поверни стекло.

Тут меня словно током дернуло. Весь вечер говорили, а такого никто не сказал — «поверни стекло»... То есть для нас форточка — это так, давно уже абстракция, а для нее — стекло, она это помнит... Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Шура, — понимаю.

— А как говорит! Всякие известные вещи ей лень говорить, зато вдруг в ссоре спросит: «Ну, что тебе надо... — Потом помолчит и добавит: — ...бна?» И ссора ушла. Вообще, мы с ней часто ругаемся, но всегда такое чувство, что окончательно мы с ней не можем разругаться. Что-то удерживает... Придет она вечером, с холода, я лежу в теплой постели, а она быстро раздевается и ставит мне в ладонь свою ледяную пяточку, и у меня по всему телу холодной волной восторг... Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Шура, — понимаю.

— А как она спит! Так очень сердито, нахмурившись. Словно это не сон, а несчастье, напасть. Потом подпрыгнет, перевернется, и опять спит, с тем же сердитым выражением...

Мы снова вернулись в дымный зал, освещенный изменчивым красным светом жаровни. Слава, щурясь, сел на корточки возле огня. Поленья прогорели и состояли сейчас из черных горячих квадратиков. Слава бил по поленьям железной палкой, летели искры, и поленья распадались на светящиеся красные кубики, и по ним шли красные и темные волны...

Слава потрогал шашлыки. Они были еще сыроваты, сочилась кровь, но ждать больше не хотелось. Мы сдвинули их с шампура на выгнутые станиолевые тарелочки и ели, подтирая сок хлебом.

Потом мы спустились с горы, где стояла столовая, обогнули длинный темный сарай, и вдруг нам показалось, что мы все трое сошли с ума: длинная полоса земли, покрытая снегом, которую мы привыкли видеть неподвижной, сейчас непрерывно, до головокружения быстро ползла перед нами, и большие серые плиты трещали, налезали друг на друга, плюхались, переворачивались...

Шел теплый, летний, сплошной дождь.

Мы пошли в обход, через упругий висячий мост... Слава молчал, у почты остановился.