Валерий Попов - Разбойница

Игорь должен был выйти из дому около девяти вечера, но примерно в полдесятого позвонила его мама (так я услышала её голос в первый раз; знала бы она, к чему это привело, ненавидела бы меня ещё больше) и сказала, что Игорь заболел, продуло уши и горло, и чтобы я позвонила Аркадию и сказала, что «совещание отменяется».

— Хорошо, — сказала я, повесила трубку и стала искать номер Аркадия, а потом вдруг подумала: «А зачем? Пусть приходит!»

Аркадий пришел, я стала плакаться, что Игорь не любит меня, за четыре месяца ни одной попытки сближения. Я оказалась рыдающей на груди Аркадия, потом мы с ним очутились на кожаном, с вырванными клочьями ваты диване, холодящем попку (трусов на мне в тот вечер не оказалось: стояла невыносимая жара). Только мы стали с Аркадием совершать развратно-поступательные, как шутили у нас в техникуме, движения и постепенно входить во вкус, как вдруг дверь заскрипела и за плечом Аркадия появилось привидение: с забинтованными ушами и горлом — голова Игоря. Я внутренне захохотала, хотя внешне мне хватило ума изобразить отчаяние. Аркадий отпрыгнул, в спешке застегивая молнию, в которую защемило халат.

— И ты мог... в такое время! — проговорил Игорь и, повернувшись, вышел. Я сидела, зажав лицо ладонями. После этого они стали соревноваться в благородстве: и тот и другой стали предлагать на мне жениться, чтобы покрыть бесчестье и позор. Оба проявляли благородство, но победило благородство Игоря, потому что было гораздо благородней. В том, чтобы Аркадию жениться на мне после того, чем он занимался со мной на служебном диване, такого уж особенного благородства не было. А вот у Игоря — да. По всем правилам, существующим у нас, можно бороться со всеми и со всем, но только не с благородством. Хотя я и хотела бы побороться и даже всё это разрушить к чёртовой матери, но типичное наше воспитание не позволяло. Если уж начать отрицать благородство, то что ж останется? Аркадий, сломавшись, признал, что его благородство будет пожиже, и согласился быть шафером на свадьбе. Самое странное, что и мать-одиночка Игоря, Лидия Серафимовна, тоже горячо поддержала благородный порыв сына, даже и не видя ещё меня, — но помочь девушке подняться из грязи!.. Когда же мы с ней встретились, то сразу же не полюбили друг друга. Но это ещё больше повышало градус благородства замечательного поступка её сына. Замечу, кстати, что и Игорь-то не особенно мною восхищался — в основном собой. Перед свадьбой я сообщила Игорю, а заодно и его маме, — что, кажется, жду ребёнка не от него, что вызвало у них мрачный восторг и позволило подняться ещё на одну ступень благородства. Свадьба прошла сдержанно-многозначительно: хохотала одна я. Многие мне завидовали: с каким возвышенным, благородным человеком я живу! Он был необыкновенно благороден: его безумно волновало абсолютно всё в мире. Он мог целый день ходить в отчаянии из-за бесправия женщин в Ирландии, но его абсолютно не волновали права близлежащих женщин. «Как? Тебя это может интересовать?» — возмущённо восклицал он в ответ на каждую реальную просьбу и даже намёк. Жить молодой бабе в сфере лишь возвышенных интересов, а низменные — лишь по большим праздникам и то лишь «у детской кроватки тайком», как поется в песне. В обстановке такого невыносимого благородства я прожила ГОД, а потом решила: куда угодно!..

Как только родители мои формально избавились от меня, выдав замуж, они тут же словно сбросили груз и расслабились: мама немедленно ушла к начальнику их лаборатории, профессору Грицавцу, с которым у нее был долгий роман... Папа расслабился по-своему...

Однажды я оказалась в спортлагере нашего КБ. Близились сроки сдачи спортивных норм — у нас этот советский атавизм почему-то остался... Помню, надо было для зачёта зашвырнуть гранату чёрт знает куда, мне это было явно не по силам, к тому же безумно болели все зубы — я сидела на крыльце нашего клуба и выла на луну. И наконец поняла: никто, кроме меня самой, мне не поможет. Утром я вышла на рубеж и в отчаянии так швырнула гранату, что её с трудом нашли. Я жила в лагере с самого открытия, тайком осталась в лагере и после его закрытия. В палатках было холодно, электричество отключили. Артур — я уже знала его имя — дёргался в животе, словно говорил: ну соображай же, что делать! Меня немножко веселило то, что я скрывалась в Разливе, почти в том месте, где прятался великий Ильич... но он-то в конце сообразил, что делать! Однажды я в задумчивости пришла на почту и позвонила Алке Горлицыной: «Живу в снегу! Денег ни копейки!» — но она реагировала как-то вяло. Хлопнув дверью, я вышла на шоссе и вдруг услышала хруст снега. Ко мне бежал красивый офицер — то ли грузин, то ли азербайджанец. Везёт мне, чёрт возьми, на красавцев! Вот только им не везёт на меня.