Валерий Попов - Разбойница

О, как я ждала русского! Кто только не мелькал в нашем заведении — и румяные скандинавы, и, конечно, немецкие моряки, и английские, и азиаты (говорю это без всякого пренебрежения, потому как и сама похожа на азиатку), и негры (немножко смахиваю я и на негритянку — пухлыми губищами и гибкой фигурой с большой грудью). Но я ждала русского: только он мог меня спасти! И он появился.

Не красавец, но я и не люблю их: красавцы думают только о себе. Этот — с красной, словно ободранной, рожей (ясно, моряк, а кто ещё появляется в таком местечке, как «Феи моря»), маленький, пузатый и лысый. Но я почему-то предпочитаю иметь дело с лысенькими и пузатенькими — и никогда не ошибаюсь: видимо, пока они лысеют и растят брюхо, они кое-что понимают и чему-то учатся — этого не видно сразу, но в деле обнаруживается. Как русские в любой толпе сразу отличают друг друга? Абсолютно безошибочно. Наверное, по более выразительным глазам. Этот, правда, глядел на меня довольно спокойно и уверенно, но это и поднимало восторг и надежду, только он и мог меня спасти. Наверное, он знал, что в «Феях моря» наши девчонки, и зашёл поглазеть.

Из тусклого прокуренного зала, не уставая дымить прямо на сцену, по-хозяйски разглядывал меня наш Папа-до-полу — мой, как говорится, амант. Папой-до-полу его насмешливо назвали наши девчонки за некоторые особенности его телосложения и за некоторое созвучие его фамилии с прозвищем. Он смеялся, когда мы разъяснили ему, — шефствовал над нашим заведением довольно давно и по-русски понимал. Сначала, когда Папа-до-полу полностью откупил меня у Руди, я была счастлива, наверное, так же, как когда выиграла в школе стометровку. Во-первых, честно говоря, я люблю лидировать и побеждать, и, во-вторых, жизнь пошла гораздо богаче и приятней: мы ездили с Папой гулять, заезжали в разные ресторанчики, ели всяческую морскую пакость, которую вряд ли ещё где попробуешь; вкус мой утончился во всех отношениях. А главное — меня теперь уже не мог иметь, кто хотел и как хотел, хотя садиться на колени и слегка поигрывать с посетителями было прямой моей обязанностью. Но... если честно говорить между нами девочками, — не скажу, что это было так уж неприятно. Девочки, которые не любят мужчин, но вынуждены их обслуживать, существуют лишь в произведениях русских реалистов, которые реалистами вовсе не были. Это я чётко усекла — сначала в университете, а потом уже в «моих университетах» на стороне. Мы с девчонками тут давно уже скопили денежек и при очень небольшом усилии могли отвалить. Но... То-то и оно.

И вот Папа-до-полу со своим огромным носом (и не только носом) грустно смотрел на меня из дымного зала, который он сам же и задымил, пил гораздо больше обычного — видимо, прощался со мной навек. Я тоже мысленно с ним прощалась, прыгая с подружками-хохотушками на кудрявых морских коньках с членами до полу, но мысли мои, надо признаться, были совсем другие, чем у Папы. Скажу — с ним мне было хорошо, он научил меня достигать таких высот (или лучше — низин), которые прежде я лишь предчувствовала. Я предчувствовала всегда, что это полное безумие, восторг, счастье... и где, где же было оно?.. Вот где. Но... оказалось, что он так глубоко и страстно воспитывает меня не для себя, а для своего сына, готовя меня в подарок ему к его греческому совершеннолетию. Высокая оценка! Медаль на задницу! В принципе, и против молодёжи я ничего не имела, но привязалась к Папе. Все мы тут, понимая производство, тем не менее старались отдаваться по симпатии... хотя и симпатией надо было проникаться быстро. А с Папой меня просто перетряхивало всю, потом наступало блаженство нового рождения — и оказалось, что я была для него не человеком и даже не сукой, а просто запоминающим устройством для передачи бесценной информации дальше. И вот при последней углублённой тренировке, которую мы, заводские девчонки, могли бы назвать и приёмо-сдаточным актом, в душной каморке прямо под сценой (крики оттуда доносились в зал и смешили и распаляли публику) в душе моей вместе с седьмым по счёту невероятным блаженством вдруг начала разворачиваться и ярость, и в последний момент, перед тем как откинуться и застонать, я успела-таки соскользнуть с его шлагбаума, ярость удвоилась обманутым экстазом, я что было сил развернулась и дала ему по длинной-длинной пористой физиономии! Какое это было блаженство, сравнимое и даже превосходящее то, которое подступало и подступало тогда, было знакомым и даже необходимым.