Валерий Попов - Разбойница

Мама, естественно, сразу почуяла мои страсти, естественно, сразу охнула и стала повсюду ходить со мной — особенно в ту, сладкую, сторону — к зоопарку, за зоопарк, где начинался Петропавловский пляж и где все были голые, насколько это можно было тогда. Дальше, у Петропавловских равелинов, расхаживали красавицы и красавцы и уже чуть ли не появлялись нудисты. Мама пускала меня — и то с собой — только в ближнюю часть, где Кронверка ещё не соединилась с Невой и где был зелёный клин между водой и уступом Петропавловки. Тут собирались в основном люди простые, рабочие, богобоязненные. Раскладывали на газетах яйца, водку, играли в карты — тела были, действительно, в основном тучные или мосластые, мало соблазнительные. Но и простые люди у нас не так просты! Помню, мне было лет десять, и был какой-то шумный праздник — думаю, что день Военно-морского флота: кажется, помню корабли с пёстрыми флагами на Неве. Рядом гуляла буйная заводская компания — оттуда приходили всё более отёчные пьяные мужики и приглашали маму в свою компанию. Мама, несмотря на стариковские наряды, была удивительно грациозная татарочка, чёрная и раскосая: когда она снимала верхнюю одежду, магнетизма её было уже никак не скрыть. Он-то и отвлекал пьяных мужиков, не давая им спокойно и культурно отдыхать. Наконец самый главный и толстый из них, отчаявшись добиться её внимания обычным путем, решил совершить подвиг, как у нас принято. Он сел на огромный пахучий мотоцикл, на котором часть компании сюда и прибыла, закрутил газ и рванул вперёд к Неве. Народ шарахался, разбегался, крутые яйца трещали под шинами. Он въехал в Неву и, расплёскивая реку, некоторое время мчался как Посейдон, пока не залило мотор. Друзья, да и не только друзья, даже и те, чьи крутые яйца он раздавил, приветствовали его смелый поступок громкими возгласами — без этого случая празднику явно чего-то недоставало. Богатырь вытащил мотоцикл, из него текло; с достоинством поклонился, потом, прыгая поочередно на ногах, вылил воду из ушей, потом также неторопливо и с достоинством стянул длинные мокрые трусы и, скрутив их жгутом, неторопливо стал отжимать. Публика в восторге затихла. Я страстно смотрела в другую сторону, но я уже увидела Дьявола: эту страшную штуку до колен, поразившую меня не только размером и формой, но, главное, почему-то цветом — иссиня-чёрно-лиловым. К цвету я была явно не готова, и чуть не потеряла сознание. Мама, естественно, стала собирать наши причиндалы, я, маскируя ужас, стала торопливо ей помогать, но никак не могла сунуть книгу в сумку — все время промахивалась. В общем-то, ужас мамы перед неизбежным был ясен: дьявол-таки показался и произвел впечатление страшное, она не могла этого по мне не видеть. Так простой русский человек и поставил меня на эту дорожку, по которой до сих пор и следую с переменным успехом.

Помню ночной взволнованный разговор родителей на кухне, примыкающей к нашей комнате, слов было абсолютно не разобрать, но суть была мне волнующе понятна. Паника! И у них были основания — их страстные скандалы шепотом помню с раннего детства. Не знаю конкретностей — и никогда не узнаю, — но им явно было чего опасаться: маме далеко не всегда удавалось сдерживать свою горячую азиатскую кровь, несмотря на законы шариата, по которым выросла, а папа почти официально считался большим гулякой: помню, я была ещё пионеркой, когда к нам внезапно пришла красивая роскошная дама — я открыла дверь и недоумённо-восторженно смотрела на нее. Тут выскочил папа, в майке и трусах, и балетным прыжком, называемым «большой батман», выбил даму из дверей на площадку и вылетел сам.

— Где папа? — спросила мама из кухни.

— Пошёл курить.

— А кто приходил?

— Егоров снизу.

Поразительная лживость у меня, несомненно, от папы, как и кое-что ещё. Бывший зеленоглазый рыжий красавец, потом пузан. Волосы, золотая кожа у меня от него, хотя формы мамины. Уже совсем немолодой, он по-прежнему страдал от баб: те, не видя уже красоты, все равно безошибочно чуют запах и никогда не ошибаются! Олег Турандаевский! Полурусский-полуполяк! В пьяном угаре любивший хвастаться своим шляхетством.

Мама была молчаливая, но умная. Работала медсестрой. От нее у меня, наверное, и такие руки, которые сразу чувствуют болезнь. Бедный Ечкин, с которым мы вчера мылись в бане... Чувствую, что самое страшное у него.

У мамы были спокойные, но какие-то абсолютно бездонные глаза, и я как-то чувствовала, что на самом-то деле она ещё безграничнее и бесстрашнее папы: уж если чего захочет... Так что, сами понимаете, и мне было от чего затанцевать.