Валерий Попов - Евангелие от Магдалины [Романы]

На нас она не обратила никакого внимания, считая, видимо, нас плодом белой горячки. Один из бомжей, с грязной спутанной шевелюрой, лежал харей в блюде... но ухо его вдруг показалось мне знакомым. Мне вдруг даже померещилось, что это... Атеф? Шейх-миллиардер — бомж? Видимо, у меня тоже галлюцинации.

Видения неожиданно стали плодиться: вдруг заскрипела парадная дверь, и явилась... Сиротка с группой каких-то плечистых мужиков. На это видение Мара среагировала четко: привстала в кресле, и ее черные очи засияли ненавистью. Сиротка с амбалами за спиной как ни в чем не бывало расхаживала по квартире. Ключи, видимо, дал ей Цыпин, бывший хозяин квартиры и муж Мары, а теперь — ее.

— Вот в таком духе все комнаты, — тоненьким голоском вещала Сиротка, показывая обделанную мореным шпоном арку, ведущую в спальню.

— Ах ты, с-сука! — Мара кинулась на нее с огромным узбекским ножом, украшенным цитатами из Корана.

Я еле успела перехватить руку и завалить Мару в кресло.

— Успокойте свою подругу... если не хотите, чтобы мы ее забрали! — Усатенький крепыш с яркими губками показал мне бордовое удостоверение с мечом и щитом.

Так... ясно. Давно я подозревала Сиротку — теперь, значит, удостоверилась!

Я подошла к ней вплотную:

— Ты что? О...ла — сюда пришла?

— А что такое? — пропищала она. — Показала ребятам из хозуправления отделку — хочу такую сделать везде!

— Где?!

Кинув несколько изучающих взглядов, гости вместе с Сироткой спокойно удалились. Мара рычала. Да, большего плевка в душу, чем появление Сиротки на Марин день рождения, не придумаешь. Потом вдруг Мара подняла свою прекрасную полуобнажившуюся руку (она выскользнула из широкого рукава халата) и выдвинула ящик орехового комода, стоящего рядом с креслом. Там что-то брякало и гулко каталось. Не удержавшись, я вытянула шею и заглянула туда. Ого! Вот это наборчик! В гулком ящике грохотали несколько шприцев в стеклянном «боксе», штук десять каких-то ампул с узкими горлышками и еще — я заметила с удивлением — та самая оплавленная звездочка лейтенанта Зорина. Вот это да! В едином порыве приватизировали даже и это, «антенну для связи с Богом»? Молодцы! Не зря Цыпин, много раз подряд открывая мне душу в своем служебном кабинете, все время подчеркивал, что, уходя, «оставил Маре буквально все»! Намекал на это?

Я быстро отдернула взгляд... Ну ее!

Когда я снова повернулась к Маре, она спокойно курила, зажав мундштук в зубах. В левой руке у нее была ампула, в правой — стеклянная коробка со шприцами.

— Ну, мальчики, — проговорила она, обводя всех взглядом, от которого у каждого мужика, я думаю, должен зашевелиться змей-искуситель. — Кто сделает мне укольчик? Очень хочу! — Она повернулась к Мите и, дерзко улыбнувшись, добавила: — Диабет замучил!

Что она еще и колется, об этом я не знала — считала, что ей и так хватает пороков. Надо же! Она не сводила своих горящих очей с Мити. Уши Митины запылали. Этот может пойти ей навстречу, как всем он идет... Потом не расхлебаешь!

К счастью, нас выручил Апоп (от каждого может быть польза!) — он вдруг резко поднялся:

— Она так нас принимает, да? Она так нас уважает, да?

Он кинулся из комнаты. Как бы из солидарности с нашим другом, мы тоже откланялись. Уходя, я обернулась. Мара вольно раскинулась в кресле, в зубах у нее зажат драгоценнейший резной мундштук из слоновой кости с воткнутой в него копеечной вонючей «беломориной».

От дыма Мара щурит один глаз и нагло, как всегда, улыбается каким-то неведомым мыслям. Вспоминает свою бурную жизнь? Наверно.

Один из бомжей, молодой и кудрявый, за все время так и не снявший пальто с прилипшим к спине окурком, сидит за старинной фисгармонией и играет Баха.

Дурдом. Мы закрыли дверь. Иногда дверь закрывается, как крышка гроба: больше мы этого не видели.

Мы вернулись в свои комнаты. Апоп демонстративно спал — естественно, на нашем супружеском ложе. Как еще он мог выразить свой протест против несправедливости и притеснения?

После Мары все здесь у нас выглядело нищенским. Мы — люди черного хода, что же делать? С парадного входят адмиралы, дипломаты. Ничего, настанет время — и мы войдем с парадного.

Неожиданно оказался зверски пьяным Гуня — пришлось оставить его на скрипучей раскладушке.

Мы с Митей легли на раздвижном кресле. Апоп дергался и крутился на кровати так, словно плясал лезгинку. Сколько силы в нем, не туда, наверно, направленной и потому гибнущей. Порой вдруг «лезгинка» обрывалась, дыхание менялось и во тьме — еще чернее ее — появлялся черный глаз.