Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

Вскочил от возбуждения, сел, снова вскочил, опять сел.

— Прошу вас вести себя сдержанней! Не следует демонстрировать свои эмоции! — процедил Мотя, опытный конспиратор.

Расходились поодиночке. По-умному. Я посетил даже ужин, чтобы развеять подозрения. Покушал за троих, появляясь три раза: шавля, самса, катырма.

Встретились на пустыре. До этого я к родителям Артура заскочил, в саманный барак, взял у них ключи от квартиры, которая пустовала нынче: Артур в бегах. Но родителям намекнул прозрачно, чтобы он позвонил. Так мы и оказались на этой кухне. Артур позвонил — но, к несчастью, не на то мое настроение попал: слишком хорошее. Я только что пришел с Алайского рынка, обремененный плодами узбекской земли: дыньки, виноград, перцы... Тюбетейки. «Ну, как делишки?» — спросил Артур, — будто и не расставались мы с ним. «Отлично, великолепно тут!» — сбросив плоды на стол, закричал я в трубку, и лишь когда понеслись короткие гудки, сообразил — все-таки не в том тоне надо с другом-диссидентом говорить: он жизнью рискует, чтобы язвы раскрыть, а я: «Отлично, великолепно!» Болван. Но, как говорят, время обратного хода не имеет — трубка повешена! Поэтому, когда в следующий раз раздался звонок, а у меня опять абсолютно неподходящее состояние оказалось (был пьян), я, подумав, Ляле на телефон кивнул: лучше ты разбирайся! Если уж ее мозг не разберется, я — пас! И Ляля разобралась: послушала голос, который в трубке звучал, и, лишь на секунду задумавшись, Моте передала. Умно! Эти бойцы невидимого фронта, вернее, двух невидимых фронтов, скорее сойдутся. Так что я вовсе не удивлюсь, если узнаю, что Мотя совместные пробежки с Артуром совершает. Конспирация. Только Мотя почему-то все более нервный с пробежек возвращается. Трусит, что ли? Но кто сказал, что переход от тоталитаризма к демократии легко дается?

И вообще, для самобичевания Мотя идеальный город выбрал: нигде еще реальность не проходилась так сурово по его вымыслам, как здесь. Какой Париж, а тем более Болонья? Вот она — жизнь Фаруха Османова, в скромно изданной местной брошюре... Все как положено в таких случаях: темно-коричневая фотография его родителей-железнодорожников, он с кокардой, она — в пенсне, весьма выразительные, кстати, лица — сейчас и в Кремле таких не найдешь. Вот его приемная богатая семья Османовых, которая почему-то усыновила его при живых родителях и назвала Фарухом — а они почему-то согласились. Загадка? Да. Может быть, Османов был настоящим его отцом (Зазубрины вскоре разошлись)? Может быть. Тем более что на фотографиях Фаруха все ясней со временем тюркские черты проступают. Говорят, незаконные дети самые буйные, самые талантливые! А может, все и не так. Знаю, что славяне, прожив долго в Азии, выглядят как азиаты (как мой друг Артур). Истина неизвестна. И вряд ли мы узнаем ее. Но чтобы мы ни узнали — думаю, Мотя ничего архинужного тут не добудет. Дальше по фотографиям все как положено: первый арест (еще в гимназической тужурке), второй арест, а вот — участник конференции коммунистической молодежи Востока, съезда женщин, сорвавших паранджу... Тридцать первый год, а мы-то думали, что он умер в двадцать втором... Да, если Мотя с верным ленинцем в подоле в Петербург вернется, для него это катастрофа: продался! До чего-то должны они с другом Артуром добегаться по оврагам!.. Но до чего? Единственное, что привлекало-возбуждало меня, — непонятно частое появление Фаруха на разных женских слетах-конгрессах. Интересно! Можно было бы модную нынче тему трансвестизма загнуть... но лень.

Раздался требовательный звонок. Мы оцепенели. Даже струя в ванной оборвалась. Тишина царила ужасно долго. Звонок повторился. Звонивший как бы говорил: я понимаю, ясное дело, что вам не так уж легко решиться открыть... но — открывайте!

— Ну, кто-нибудь откроет или нет? — донесся яростный шепот из ванной.

Видимо, мне открывать. Видать, у Моти задвижку заело — может, на ширинке, а может, на двери. Я открыл.

Стоял огромный узбек в пыльном темно-синем плаще, в зимней шапке (в такую-то жару) и с раздувшимся, пыльным же, портфелем. «Оказывается, и на таких людей пыль садится!» — почему-то подумал я. Большое рябое властное лицо, тяжелый азиатский взгляд.

— Могу видеть Матвея Мострича я? — проговорил гость.

Мы помолчали. Поскольку из ванной никаких заявлений не поступило, пришлось отдуваться мне.

— Это я. Проходите.

Почему-то усмехнувшись, незнакомец вошел.

— Камиль Салиевич! — Он протянул огромную, словно каменную, ладонь. Что меня слегка удивило — грязь под ногтями. Но здесь все, и прежде всего узбеки, наверняка имеют участок, копаются в земле.