Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

— Мотю похитили!

— Кто?

— Наши, кто же еще! Ворвались, скрутили запихнули в пикап. Руководил, естественно, тот — из мясного ресторана!

Знал бы я, сколько дивидендов снимет Мотя с этого похищения, — не так бы спешил. В полицию мы с Лялей не пошли. Она знала, куда идти: в посольство, в наше отделение в ООН, Юнеско. Из какого-то нашего «Спермоимпорта» Мотю наконец и выпустили. Он вышел, гордо выпрямился, встряхнулся, как петух, выпущенный из мешка, в котором его должны были унести на рынок. Сначала, естественно, он удовлетворил нетерпение прессы, потом заметил и нас.

— Спасибо, — царственно улыбнулся он Ляле. — Наверное, это лучший подарок, который ты могла мне сделать в такой день!

В какой день? В какой «такой день»? Я встревожился.

— Думаю, мы просто обязаны отпраздновать мое освобождение в каком-нибудь приличном месте! — произнес Мотя так, словно все происшедшее было колоссальным его успехом (как впоследствии и оказалось).

Остановилось такси, и через пятнадцать минут мы сидели в золотистом свете витражей в знаменитом «Гранд Кафе» на бульваре Капуцинов. Официант с цепью на жилете положил перед нами карту фирменных блюд, другой без цепи, тоже почтительно склонившись, карту вин. Мотя капризничал.

— Здесь знаменитые витражи Альфреда Мухи. — Он указал на огромные витражи: трогательно-изящные, светящиеся, в стиле арт-нуово женщины. — Но кухня никакая!

Он заказал только устрицы и шампанское. Устрицы образовали большой круг на огромном блюде.

Впервые в жизни с негромким хлюпаньем я всосал устрицу и застыл с ней во рту, не решаясь проглотить: да это же точь-в-точь соленый вкус!.. Поэтому такая популярность?! Ляля ласково-насмешливо встретила мой взгляд: вот именно, дурачок! А ты не знал?

Осознавал ли я тогда, что это последний счастливый взгляд нашей любви?! Наверное, да.

Ляля медленно повернулась к Моте, и они почему-то долго и внимательно смотрели друг на друга.

— Ну, скажем? — спросила у него Ляля. Мотя, поколебавшись, кивнул. Сердце мое упало. Помолчали...

— Тебе, как ближайшему нашему другу, — фальшиво затянул Мотя, — мы первому объявляем о нашей с Лялей помолвке!

Я наконец с отвращением проглотил скользкую устрицу. «Решили»? Когда они «решили»? Сегодня? Или еще вчера?

— Неплохое вино. — Мотя неторопливо поставил бокал с шампанским на стол. Снова он в комфорте, всегда в комфорте, не выходит из него — поэтому Ляля и выбрала его — второй уже раз, не найдя никого более достойного. Пр-равильно!

Как я напился! После этого известия полночи, как бы в качестве аморальной компенсации, они водили меня по грязным притонам (вот какова, оказывается, плата за мой интеллект!), и необыкновенно гибкие мулатки с невероятным мастерством пытались извергнуть из меня пламя. Тщетно!

Я услышал скрип, поднял морду. Я спал в одежде, распластавшись на широкой кровати. Ляля стояла надо мной.

— Так все вроде... уже был конец? — выговорил я запекшимся ртом.

— А теперь — начало, — прошептала она.

Она уронила халат и оказалась в том самом белье, сделанном для истязаний! Я зажмурился... И — кажется совсем скоро — снова скрип: в дверях стоял Мотя, в ослепительно-белом костюме, с тросточкой в руках. Видимо, расценивая наше поведение не слишком высоко, он презрительно посмотрел на нас.

— Я прекрасно нынче спал — ничего не слышал! — холодно произнес он и вышел.

Перед самым пробуждением приснилось, что меня гладят раскаленным утюгом через толстое одеяло. Или гладят одеяло, не вынимая меня? Я чуть вынырнул из сна: раскаленный золотой утюг, дымясь, стоял на моем бедре. Хорошо жжет! Это потому что я в Ташкенте. Почему здесь — неважно. Главное — горячо!

В прошлый раз я приезжал сюда писать сценарий уже снятого фильма, который никто не мог понять — ни режиссер, ни работники БХСС. Разобрался, спас людей. Разберусь и сейчас — дайте только донежиться, доспать.

В коридоре заскрипели Мотины кроссовки. Он считает пребывание здесь ссылкой, всячески изнуряет свою плоть, подчеркивает страдания. Гулкий, с коротким сквознячком, хлопок двери: утренний пробег.

В тишине, заполнившей квартиру, я снова уснул. Утренний, полупрозрачный сон: будто бегу по тропкам вдоль сухих ташкентских оврагов, выбегаю в какую-то странно-волнующую, что-то напоминающую долину между двумя остренькими холмами, яростно карабкаюсь на один из них — холм пружинит. Символика эта нам понятна! Не пройдет, господин Фрейд! Я резко открыл глаза. Дверь в ее комнату плотно закрыта. Вот и хорошо.