Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

Богатырей старше восьмидесяти не берут. А хилых — тем более!

— Вот и глазки открыли! — умилился эскулап. Отец внимательно смотрел на него, словно изучая. Потом, словно чем-то удовлетворенный, закрыл глаза. Наш хозяин, видимо, перепугался: как бы не навеки закрыл.

— Так что — давайте его в машинку вернем, — улыбнулся он виновато. Всё-таки, наверное, такой врач лучше, чем никакой? Слабое утешение. Главное, что и мне никак не содрать сладкой улыбки. С таким радостным хамством бороться трудней.

— Валерий... — просипел батя.

— Что, отец?

— ...едем домой.

И тут еще бузит! В приемном покое!

— На дачу, отец.

— Ну, я вижу, у вас еще есть о чем поспорить, — заспешил доктор. — Очень было приятно, поверьте. И запомните: уже можно по половинке! — как большую радость напомнил он.

— ...Вы гений, — на прощание сказал ему я.

Так. Одно важное дело сделали: с медициной покончили. Отца заносило на поворотах, но, как только что нам было указано, — это лишь наши проблемы!

— Стоп.

Я вылез из машины, не разгибаясь, отпахнул низкие ворота, которые тут же завалились набок... ну совсем как батя! Мы въехали, остановились. Вот это тишина!

Впрочем, не всё так уж глухо в этом замшелом царстве — «будка Ахматовой», в которой нам предстоит жить, как и многим предыдущим жильцам, выделяется среди прочих домов своей свежестью — был ремонт. В прошлый год совсем уже догнивала будка, разваливалась — и вдруг! Пошел я в унынии на местное кладбище пообщаться с друзьями, которые там. Раньше я с грустью думал, что и сам лягу рядом, но... изменились времена — теперь там кладут людей совсем иного рода, так что для личной грусти нет повода, да и возможности: это раньше можно было позволить себе такую роскошь. У могилы Ахматовой вдруг увидел знакомого, но не сразу узнал... Припухлость как бы навсегда обиженных губ... неповторимый темно-оливковый цвет кожи... Дима Бобышев! Один из четырех знаменитых «ахматовских сирот». С ним был румяный человек в очечках. Александр Петрович Жуков. Тоже знакомый с тех лет — как многие геологи, сочинял стихи. «Как дела?» — «Как у всех», — ответил тот. Дима почему-то мрачно усмехнулся — впрочем, такая улыбка у него с ранней молодости была. Подъехали. Выпили. Да-а-а, будка не в лучшем виде предстала!

— Пожалуй, надо бы ее починить! — вздохнул Жуков. И починил! Оказался, замечу вскользь, директором международной геологической фирмы. Прислал осенью лихих плотников — и вот! Как новенькая! Как при Ахматовой была!

Ухватил батю за подмышки, вынул, поставил.

— Смотри, отец!

Но он смотреть не пожелал. А точнее — не смог. Сияющий «кумпол» его свесился, губы висели... ладно — после. Сейчас бы до кровати его доволочь! «Взяли!» — сказал. И Кузе пришлось поучаствовать. Сейчас батю не вниз, а вверх предстоит транспортировать — хоть и невысоко: крыльцо отличное сделали... но — крутое.

Шаркая по слежавшимся иголкам, добрели до перил.

— Пыльца! — сипло отец произнес. Селекционеру везде мерещится пыльца. Но тут, увы, не его поля!

— Точно! Пыльца! — вдруг и Кузя подтвердил. И этот туда же! — С сосен летит! Гляди — ботинки зеленые!

Я глянул вниз. Да. Он прав. Они оба с батей правы! Я не прав!

— Подняли!

Отец как бы отсутствовал, но, когда я его спросил, на всякий случай: «На кровать?» — он, не открывая глаз, просипел: «Нет. За стол». Смело! Сгрузили за стол. Стояли, утирая пот. Узлы потом легкими сверточками показались!

Простились с Кузей. Я сел как бы передохнуть. Но тут батя, расшатывая хлипкий стул, грозно раскачиваться начал... это значило, что он хочет встать как бы самостоятельно, а на самом деле — я должен подойти и поднять его.

Ожил!

— ...Что, отец?

— Хочу на сосенки мои глянуть! — слегка виновато произнес он.

Помнит... Проклятье! Сосенки эти еще в прошлом году свели всех с ума. Когда въехали, он часто задирал голову — я думал, что он любуется вековыми красавицами-соснами, а он вдруг изрек:

— Засыхает всё! Начисто! Скоро здесь будет голо! (с ударением на второе «о»)

— С чего ты взял? Из-за крон солнца не видно!

Упрямо молчал. Потом произнес вдруг:

— Дай мне кайло.

— ...Что-о?!

— ...Кайло! — просипел он, уже закипая.

— Где я возьму тебе кайло? Тут, между прочим, дача, а не каторга!

— Рази? — усмехнулся зловеще. И прав оказался! Жизнь больше на каторгу стала походить. И даже кайло его реализовалось — нашел где-то на строительстве железяку, похожую на гигантский дверной крючок, и стал железякой этой выдирать юные сосенки в лесу и сюда притаскивать и сажать. Для наших ученых нет преград! Только сосенки почему-то хирели, как он их ни поливал. Видно, сила великого агронома иссякла. Вот рожь — та поддавалась ему, причем в гигантских масштабах, и даже тут под окнами взошла, а вот эти жалкие сосенки не подчиняются!.. Страдал. И ведь вспомнил и через год! Решил всё-таки и тут победить! В девяносто четыре года!.. Но где я кайло его найду — после той великой стройки, что здесь была? Опять — каторга? Помню, как мы вставали с ним в полшестого утра и к конторе шли — на «наряды» — работу и технику на весь день распределять. В первый раз — когда мне было четыре года, в последний — когда я посетил его в свои пятьдесят три, а ему было восемьдесят два, а он работал еще, ходил по полям — и даже пенсию, как выяснилось, еще не оформил! Такого размаха работ я, к сожалению, предоставить ему не могу... Я и себе-то не могу.