Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

— Как? Опять туда? Они же меня кусают! — дрожит от страха.

— Но ты же хозяйка! Ты должна там бывать!

Плетется.

Однажды, когда мне надо было уехать на Рождество, испугался: а вдруг Колька исчезнет на праздники? Одна она пропадет: даже покормить себя не может, так и будет сидеть!

Но потом успокоился: куда он надолго денется от этих псов? Церберы Настины держат его, он их даже полюбил вроде. И Колька, и даже псы пригодились, входят в состав жизни, а мы-то хотели их гнать!

Настя видится часто. Точней — я бываю у нее.

Последний раз это было после кремирования Полонского. Из зала прощания в «долину смерти» я спуститься не успел: наш автобус уезжал.

Но ночью — спустился. Бродил. Там снова был день, среди множества этих урновых грядок. Удостоверения о захоронении с собой не взял! Помнится, колумбарий 4, участок 7, захоронение 78? Или нет?.. Плитки ушли в землю, заросли толстыми горизонтальными засохшими стеблями. Пальцами с трудом рву их, расчищаю плитки. Сейчас увижу эти буквы. Кружится голова. Открывается «Сю...». Это не наши. С головокружением ухожу.

Появляется Настя (как это бывает — не вижу ее, но она здесь).

— Эх, батя! — говорит она весело. — Как же так? Пришел, а меня не нашел?

— Ничего, Настя. Скоро увидимся! — говорю я. И наступает тьма.

Удивляет легкость и даже радость, с какой Нонна вспоминает Настю, будто ничего плохого не произошло:

— Вот в этом кафе, — хихикает, — любили с Настькой выпивать понемножку. Но чтобы тебе не говорить! «Дг?» — «Дг!»

Я тоже многое вспоминаю, записываю.

— У нас семья строгого режима! — однажды сказал.

— Как же, батя? А свобода, за которую ты боролся? — она засмеялась.

— Лучше семья строгого режима, чем тюрьма!

Записал.

Но самое радостное воспоминание: как она красила фортепьянную табуретку. Покрасила не только ее — и себя. Но — сияла!

— А вы думали, я бездарственная?! — счастливая, говорила она.

Фраза эта, как раз из-за неправильности, запомнилась навсегда.

— А помнишь, как мы с Настькой в Елово ездили на каникулы? Мальчики ухаживали за ней. Настьке нравилось.

Во выдумывает!

«Жизнь удалась-2» я так и не написал. Но что-то, кажется, написал. «Этот крест — единственное, что делает тебя человеком».

— Так что готовьтесь к последней неприятности! — сказал врач.

— Надеюсь, в моей жизни? — вяло пошутил я.

— Нет. В его! — просто сказал он.

— Да? А мы собирались на дачу его везти.

— Никаких противопоказаний. Постарайтесь только, чтобы это прошло без дополнительных потрясений.

— Но там вас не будет!

— Ну, будет другой врач... который скажет вам то же самое. Готовьтесь!

— И как я должен готовиться?

— Ну, в основном — морально... ну и материально, конечно.

— Лекарства?

— Ну, лекарства тоже вреда не принесут. Но главное — представьте себе, чего бы ему хотелось... под конец жизни. Вы знаете, что сейчас для него самое важное?

— О да!

— Надеюсь, он нас не слышит?

— Он вообще плохо слышит! А особенно — через стены!

— Сочувствую вам. И желаю присутствия духа. Терпения. И как говорили в старину — милосердия.

— Спасибо.

Он нас не слышал — но зато мы его слышали! Уже довольно длительное время из его комнаты доносился какой-то периодический душераздирающий треск, природу которого я никак не мог понять.

— Что это он у вас там разбушевался?

— Хотите посмотреть?

— Нет. Мне пора. Это уже ваше.

— Спасибо.

Проводив доктора, я пошел к отцу.

— С-с-сволочь! — донеслось оттуда. Это он так разговаривает с непослушными вещами. Да-а! Вот уж не ожидал! Вытащил с полки на стол тяжеленный кубометр клейких пахучих дерматиновых папок, спрессованных собственной тяжестью, и теперь с треском их разделял — дипломы, почетные грамоты, поздравления — слипшаяся его жизнь.

— Это не берем, что ль?

— Ну... тут, я думаю, будет сохраннее.

— В утиль, что ли, сдать? — усмехнулся он мрачно.

— Не лютуй, отец! Вот эту же совсем недавно тебе принесли — от губернатора.

— Эту всем принесли.

— Ну остальное-то — не всем!

— Нету сил выкинуть. А ты не хочешь мне помочь!

— Тут я тебе не помощник!

Хотел сказать: в твоих закидонах — но не сказал.

— Тебе надо науку твою дописывать, — бодро сказал я.

— ...Я тут сделал, чего ты просил, — он протянул потертую папку с растрепанными шнурками. — Что я помню, конечно.

Его жизнь.

— Спасибо.

Со двора донеслись гудки. Кузя! Я сунул папку отца в свою сумку. Вперед!