Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

— Отец! Оставь ты эти сосенки! Не растут они у тебя.

Засопел обиженно. Но раскачиваться перестал... подействовало? Если так, то жаль. Чем ему теперь заниматься?

Когда я через час заглянул к нему на веранду, он спал... сам как-то на кровать перебрался... и это весь его путь.

Пришла моя пора работать! Тут — мой масштаб. Возьмемся за узлы. Нет! Сперва сделаем вешалки — прежние, вместе с прочим, тоже унесены, ураганом истории. Но когда въезжали, я взглядом коршуна углядел подходящую проволоку на свалке за домами — вот какой мой размах! Уже знал откуда-то я, что вешалки исчезли. Всё больше исчезает вещей. Даже самых привычных, необходимых. Тьма, в которой всё гаснет, вплотную уже подобралась! Бумажник, очки, членский билет Союза писателей — всё, на чем зиждилась жизнь! А мы в ответ новое сделаем! Вот она, проволочка моя серебристая! Выгнем из нее вешалку-плечики. Закрутим, закончим крючком, повесим. На нее — развесим одежды. Пустая пластиковая бутыль. Вещь как бы ненужная. Но не у нас! У нас мы режем ее поперек, нижнюю половину привязываем к дереву и, отвинчивая-завинчивая пробку, имеем умывальник. Другая половина бутыли образует черпало, которым, черпая из ведра, льем воду в чайник и в тот же самый умывальник! Так-так-так! — приплюснув пальцем нос, быстро думал: что же еще? Тут и отец на кровати сел, взъерошенный, спустил на пол ноги, в сползших носках.

— Сумку мою дай!

— Слушаюсь!

Приволок котомку ему, с его рукописями... Вот где богатство-то!

Теперь — моя песня: суп! Беру мясо из пакета, мою, кидаю в кастрюлю. Кипячу, снимая бурую пену.

— Нонна! Картоху!

И вот — первая очищенная картофелина стукнула в таз. И отец бодро шуршит бумагами... Музыка!

В прошлом году мы всё время под небом обедали — и в этом году будем! Вытащил с-под кровати круглую пластмассовую столешницу — солнце наше. Три ножки... а где же четвертая? Ага! От меня не скроешься. Втыкнул ноги, выволок стол на крыльцо, поднял на вытянутых:

— Летний сезон открыт!

— Отец! Обедать спускайся!

...Вспомнил, что в этом году всё иначе немножко — пошел за ним.

— Нонна! Стул ему подставляй! Не так! Под жопу ему!

Держал этот памятник фактически на весу! Стал понемногу выпускать его... опустил! Стул заюлил всеми ножками, но устоял! А я еще думал — сумлевалси, брать ли гантель! Вот она, моя гантель, размером с батю. Думаю, окрепну. Батя, надо сказать, абсолютно спокойно держится. Будто ничего такого особенного не происходит с ним. Правильно! Еще не хватало мне паники от него. От него скорей чего другого дождешься! И вот! Дождался.

— Да-а-а...

Думал, он любуется природой.

— ...скоро тут совсем станет голо!

Опять это ударение на второе «о»! И года не прошло!

— Да-а-а... сосенки мои кто-то обгладывает! — бросил тяжелый взгляд на нас с Нонной. Оно конечно. Возможно, и мы сосенки обгладываем, борясь с цингой.

— С чего ты взял, отец, что эти сосны огромные сохнут? — перевел внимание его с сосенок на сосны — может, к ним он спокойней относится?

— Без игл... Без игл!! — завопил в ярости... нет — дух у него еще тот. В прошлый год этим прославился, героем народного эпоса стал!

...Какие-то деятели вдруг стали к нашим литфондовским участкам приглядываться, меряли шагами. Внимания не обращали на нас. Интеллигенция наша тихо бурлила, металась мучительно между несколькими оскорбительными версиями. Первая — что нас продала наша мэрия, наплевав на нас и на наш Литфонд. Вторая, более оскорбительная, — что нас продал наш же родной Литфонд. Третья — самая оскорбительная: что участки берет Москва, наплевав на нашу родную мэрию и на наш родной же Литфонд. И одна из версий, боюсь, подтвердилась бы в ближайшее же время, если бы не отец.

В общем-то, «по большому счету», как принято говорить, он не принимал участия в волнениях, был глух — как буквально, так и переносно: трудно было взволновать его чем-то, что абсолютно не интересовало его. Видимо, он даже не знал, чьи эти дачи и чьи участки. Может быть, даже думал, что мои. Несколько раз он абсолютно равнодушно проходил мимо захватчиков — боюсь, что даже принимая их за своих. Самых активных было двое — один как бы продавал, другой покупал. В тот роковой раз покупатель мерил землю, шагая по ней в ярко-оранжевых ботинках. И всё бы ничего. Если бы не угораздило его наступить на сосенку. Разве мог он, предельно обнаглевший, представить себе, что это чахлое растение сорвет сделку? Но в этот момент калитка дремуче заскрипела. И на территорию вошел батя. Лицо его заросло зверской щетиной. Рубаха частично выбилась из порток, мотня свисала ниже колен. В одной руке его волочилось кайло. Из другой могучей длани свисала сосенка, жалкая, как нашкодивший котенок. И тут батя увидал чей-то ботинок на своей и без того погибающей сосенке! Седые брови его взметнулись. Тусклые, внутрь обращенные глаза засияли гневом. Отец замахнулся ржавым кайлом — ему было абсолютно наплевать, кто этот человек и какая у него охрана — кайло таких тонкостей не знает. И человек тот почувствовал это! Он поднял руки и метнулся назад... если бы он знал, что от него-то и требовалось только это! Но он решил, что настал час народного гнева и вот народный мститель, согбенный труженик, казнит его! Эта иллюзия, видимо, так и не рассеялась, поскольку гость, отъехав, больше не возвращался. А тогда отец хмуро прошел сквозь аплодисменты, даже не слыша их, поскольку слуховой аппарат его, изувеченный очередным пытливым экспериментом, валялся на подоконнике. Остался эпос. И теперь отец, кажется, собирался его продолжить.