Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

Слезы в глазах на солнце сверкают, переливаются радугой...

На полянке перед домом бегает девочка с сачком, ловит бабочек. Поймала! Запустила руку в сачок.

Любимая наша Настенька! Ты прожила свою жизнь так, как сама хотела. Была упрямая, не слушала никого! Ты была красивая, веселая, талантливая, могла бы писать. Ты была счастлива, ты знала дружбу... любовь... Видела горы, море... Ты рано умерла... Но ты не виновата. Виновата наследственная болезнь. Прости нас, если можешь. Мы будем любить тебя всегда!

— ...Она все наши беды на себя перевела! — говорил Жора с рюмкой в руке.

Хоть в этот раз от Дома писателей его отговорил!

Поминки не шли. Это Жоре лишь нужно, чтоб «всё было путем» — душные черные костюмы, полный стол еды. Сколько еще терпеть? Пить алкоголь в этом доме, где он всё погубил?

— Е-мое! — Жора залез в шкаф. — Да у них третий год не плочено! Неоплаченные квитанции! Островская — это кто?

— Теща, — с трудом выговорил я.

— И наследство не оформлялось? — Жора присвистнул. — Каким местом ты думал? — на Кольку попер.

— Это не мое наследство! — Колька выпятил тощую грудь.

— Твое, Нонна Борисовна? Срочно иди оформляй!

— О чем мы тут говорим?! — вскричал я.

— Этому больше не наливать! — сказал Жора.

— Я пошел спать!

— Куда это ты пошел?

Эта фраза уже глухо донеслась. И я провалился.

Появилась бабка, молодая и красивая (видимо, с фотографии).

— Мы с Настенькой едем к Любы! — умильно улыбаясь, сообщает она.

Они идут по узкой улочке меж плетней. Настя худая и красивая (мечтала такой быть!).

Впереди белая мазанка с голубым отливом, с высокими алыми мальвами. На завалинке — пышная баба Люба и вся родня.

— Жэрдыночка ты моя! — Баба Люба протягивает руки.

Люба обнимает Настю, и тяжелая Настина голова тонет в пышной ее груди. Счастье и покой, наконец-то!

Чувствуется река, оттуда тянет свежестью. Какие реальные бывают сны! Это не сон, понимаю я. Это я там...

И действительно, побывал! Еле вытащили. Глаза открываю в палате. Надо мной Жора и Кузя.

— ...Надо хату твою в порядок приводить! — слышу деловой голос Жоры. — А то отберут у вас! Через полгода после тещи оформить надо было! А так хоть квитанции покажешь, что ремонтировал... Кузя вот обещал помочь.

— Можно сказать, — усмехается Кузя, — всю жизнь об этом мечтал!

После них появляется Нонна. Крутит головкой:

— Веча! Как хорошо у тебя!

— Отлично! Слушай. Как меня выпустят, примерно через неделю, начинаем в Петергофе ремонт. Так вот, поезжай туда и выброси всю рухлядь. Безжалостно! Не смотря ни на что! Хватит! Пора! Насти уже нет — и теперь можно.

— Так что же, мне жить теперь там?..

...«где Настя умирала» — хочет, но не может сказать.

— Да!! Если вообще не хочешь этого жилища лишиться. В таком состоянии, да еще не оформленном, да еще с долгами — его заберут! Фу! — падаю на подушку. Сердце стучит. Так я снова пойду «к бабы Любы».

— С Колькой и с псами жить? — из всех своих слабых сил она упирается.

— Да. Представь себе! Если ты при Насте ничего не делала, сделай хоть сейчас!

Отстрадай свой грех!

— Псов можешь выгнать, — смягчаю я приговор. — И Кольку тоже.

Кивнула, горестно побрела. Хоть сейчас, может, почувствует вину!

Через неделю мы, груженные стройматериалами, с Кузей и Жорой на его пикапе ехали в Петергоф.

Окно горит! Сердце чуть-чуть успокоилось. Но надо всё же подстраховаться.

— Сейчас! — бормочу я и вылезаю. Друзья ждут.

Вхожу. Всё то же! Тусклый, цвета мочи, свет.

От кислого запаха псины слезятся глаза, да и эти «генераторы запахов» тут же: часто дышат, вывесив мокрые языки. Чего нет из ожидаемых «прелестей», так это Кольки.

Вся затхлость так и валяется на полу: как вываливали тогда всё из шкафов, ища «подходящее к случаю» платье, так и лежит. Нонна отрешенно сидит на стуле. И в общем сливается с обстановкой. Если начать выбрасывать эти кучи мусора, то первая «куча», которую надо выбросить, — она сама!

— Почему ты ничего не сделала? — ору я.

Смотрит — словно не узнает.

Ладно! Хватаю первую вещь, что попадается в руки: Настина «английская куртка», уже неоднократно «нарощенная» бабкой, рукодельницей, материями самых диких цветов.

— Нет! — Нонна вцепляется намертво, ее синенькие кулачки дрожат. — Зачем ты выкидываешь эту куртку? Она же любила ее!

Отпускаю. Мои руки тоже дрожат. Выхожу на воздух.

— Отбой.

Прошло много лет — но всё осталось.

Теперь, когда мне нужно уехать надолго, отправляю Нонну в Петергоф под пригляд шести глаз — Кольки и псов.