Валерий Попов - Ты забыла свое крыло [журнальный вариант]

— Ну почему же? — куражился я. — Можешь. Буду сидеть в дровяном сарае, среди гнилых дров. Сам постепенно деревенея и гния.

— Все! Давай на пять минут — и хорош! — сказала она, и пошли гудки.

И появилась, словно огонь, на берегу. Серый, неподвижный, моросящий, пустой день сделала осмысленным и ярким. С ходу нырнула, и мертвая вода ожила, вся забурлила до дальнего берега, до желтых берез на той стороне. Раскачала все — и вышла сияющая и румяная. День стал хорош! Ну как без нее?

Возвращались с ней через кладбище. Спешились. Вели велосипеды по главной аллее, меж могил. Велосипед в ее руках казался игрушечным.

— О! Еще новых две! — оживленно говорила она. — Люблю кладбища! А где же третья? Так-так-так! — озабоченно постукивала пальчиками по звонким зубам. — А, вот!.. Отличный был режиссер!

Я поморщился.

— Ты ж говорил, твой друг? Ты что, не ходил на похороны? — возмутилась.

Тут и я возмутился:

— Да я даже на своих похоронах… хотел бы не быть!

— Это как это? — разгневалась она. — Скользкий какой! Ляжешь как миленький!

— Ты смерть моя, что ли? — догадался я.

— Ага! — захохотала она. — А что, плохая? — оглянулась через плечо, закинула гордо голову, застыла, демонстрируя стать.

— Да-а. Повезло мне сильно.

— Да и ты, чай, не плох!

Пихнули друг друга плечами.

— Ну… вот тут! — Она измерила большими шагами расстояние меж соснами. — Нравится? — весело глянула.

— И много у тебя таких… «женихов»? — Любовался ею!

— Хватает!

— А ты хоть кормишь их чем-нибудь? — вырвалось у меня.

— Только грудью! — захохотала она.

И, полностью завладев моей жизнью, сделалась довольна! Со скрипом поехали. На развилке я тормознул:

— Извини. Должен отдохнуть!

…В этом месте моего рассказа Фома возмутился. Даже не видел его таким!

— А чего кочевряжишься? Отлично и похоронит. Как куколка будешь лежать! Кто еще это сделает? Чего, собственно, ждешь? Ну понятно. Всемирной славы! Но не собираешься же ты вечно жить? А тут… отличнейший вариант.

Потер даже руки! Будто предлагалось — ему.

— А ты бы на мое место хотел?

— Да куда уж нам!

Опять это самоуничижение!

— Будет розы твои поливать.

— Это какие еще розы?

— Обыкновенные! Лучший вариант! А этот харю воротит! Сколько ж можно?!

— Да десять лет уже минуло с прогулки той! — вздохнул я. — Проехали!

— Неужто мы не виделись десять лет? — Фома разволновался. Открыл окно.

За окном, кстати, Рейн. Но не поэт, а река.

— Ты знаешь, как они тут работают? — Фома указывает на ряды винограда на склонах, похожие на расчесанные гребнем зеленые волосы. — Заметь, виноград на хорошее вино только на склонах растет. На ровном месте только на еду.

— А это — хорошее? — показываю на бутылку на столе.

— Это? Очень хорошее. И чтобы оно появилось, чудо должно произойти! Плюс огромный внимательный труд!

— Это я понимаю, а чудо откуда?

Строго, но насмешливо смотрит на меня:

— Да вот посылает иногда!.. А фактически это выглядит так. Первый заморозок в году должен быть ровно минус семь градусов. Восемь — ягоды промерзают. Шесть — не домерзают. Ровно семь. Причем заморозок именно первый.

— Но это же чудо!

— Да. Но здесь бывает, представь себе. Раз, приблизительно, в десять лет. За труд… и за послушание.

— Да-а-а. — Я озираю могучие склоны.

— И тогда не представляешь, что здесь творится! Что мэр и все начальство выходят собирать, еще затемно, это я уж не говорю. Немощные выходят прикоснуться!

— Да-а, чудо надо ценить!

— И вот оно пред тобою! Ну, давай! За твою любовь!

…Зонт крупно трясся под горячим ветром, рябая тень ходила по ее длинному телу на топчане, вперед-назад, словно она дрожала. Нет, это лишь кажется. Два часа уже лежит, отвернувшись, ни слова не говоря. Вдали, за зонтами, слепит море.

Упоение первых дней прошло. Лазурное чистое море, стаи ярких рыб над белыми ветками кораллов. Вот плывут совсем невиданные рыбы, похожие на раздувшиеся кошельки, глазки — как защелки кошелька, бока переливаются пурпурной рябью... и — нет восторга! Кончился восторг. Осталось тупое лежание на топчанах с утра до вечера. Высунешься из-под зонта – как в печь!

Из-за песчаного пригорка пришли грязные собаки, рухнули набок, высунув языки. Охранник прогонял их, они опять возвращались, падали в тень зонтов, лежали плашмя, как грязные коврики для ног, бока их тяжело ходили.

Итальянцы, сердобольные католики, поставили на столик пластиковые стаканчики, налили воды из большой бутыли. Собаки вставали мохнатыми лапами на столик, осторожно лакали из узких стаканчиков, пытаясь языком же удерживать зыбкий сосуд. Итальянцы (не лежат тупо и без движения, как некоторые) стали энергично рыть продольные ямы в песке, дорылись до темного, влажного, прохладного песка. Собаки с благодарным вздохом падали в ямы, вытягивались, блаженно щурясь… Везет же!