Михаил Енотов - Коробочка с панорамой Варшавы

– Эй, сынок, кыс-кыс-кыс, – дядя нагнулся к кошке, но та прошла мимо, оставшись равнодушной к его сюсюканьям. Вообще, он всех котов и кошек называл “сынками”, и это очень трогательная история. Когда-то у дяди была любимая жена и сын. Но сын, родившись с порогом сердца, умер на первом же году жизни, а жена почему-то винила в этом дядю и вскоре бросила его, обобрав до зубной щетки. Тогда-то дядя и начал пичкать себя всем, что превращает мир, в радужную блевотину. После первой ходки он некоторое время не торчал и даже пытался найти работу, но нашел только котенка. Маленького серого котенка, пугливого, как ящерица – дядя назвал его Сынком. Потом дядя снова начал колоться, снова угодил за решетку, а, когда он освободился, Сынок уже умер. – А еще я с этой травой однажды чуть не попался у мамки твоей… ну, когда она…, – дядя прервался, чтобы затянуться из бутылки. Или он затянулся специально – чтобы прерваться и не договаривать. Так или иначе, я понял, о каком периоде маминой жизни говорил дядя. Села мама, когда мне было три года, а вышла, когда я уже учился в третьем классе. Мы ездили к ней на свидания раз в три или четыре месяца. А, может быть, и раз в полгода – тогда время шло по-другому. Нет, не “тогда” в Советском Союзе, а “тогда” – в детстве. В общем, я не помню, как часто мы к ней ездили – помню, что успевали соскучиться, но умереть от разлуки не успевали. Сидела мама в Чувашии, в каком-то захолустном городке, который я никогда не видел на картах. Либо город был секретным объектом, либо он действительно находился в какой-то параллельной вселенной, о чем я всегда догадывался. Алатырь стоял на реке Бездна и был всегда окутан туманом. И люди там были какими-то другими. Наверное, это был один из тех городов, которые строятся вокруг тюрьмы, и все население которых является ее обслуживающим персоналом. Весь город – клетка; и, черт знает, каким крысам повезло больше – тем, что снаружи, или тем, что внутри. Да, если бы мать Агаты Кристи сидела, да еще в Алатыре, то никаких негритят дочке выдумывать не пришлось бы. Река Бездна – такую вообще сложно представить без трупа на берегу… Череда проходных: бумажки, решетки, бледно-желтые стены, женщины в погонах, бумажки. Наконец мы оказывались в одноэтажном здании – комнатка с деревянными шкафчиками, похожими на камеры хранения, и столом, за которым сидела очень строгая женщина в пилотке. Еще там стоял диван, он был всегда разложен, и в щель между его мягкими половинами всегда забивалась лузга от семечек. Сидя на диване, мы со Славой ждали, когда строгая женщина подзовет даванику, и перебирали лузгу, выискивая среди шелухи целые семечки. Женщина подзывала даванику – делала она это всегда таким тоном, будто бы даваника сама была заключенной. Причем осужденной за кражу солнца или убийство Христа. Оставалось еще в пару окошек просунуть пару пар бумажек, и нас провожали в корпус, напоминавший общежитие. Шесть крохотных комнат или около того, один общий туалет и кухня, плюс комната отдыха с телевизором, который, по-моему, обладал собственной волей, и включался, следуя только ей. Еще там была детская комната: поломанный турник, рваные плюшевые медведи, обгрызенные кубики, холодный пол, маленькое окошко у самого потолка.… Если когда-нибудь соберусь снимать фильм ужасов, то придется-таки найти этот Алатырь – слишком уж там много ценных кадров. Мы раскладывали свои вещи в отведенной нам комнате, как вдруг слышали скрип – это скрипела железная дверь-решетка в конце коридора. Мы выбегали из комнаты – нам навстречу бежала мама. Наверное всем детям мама кажется самой красивой женщиной на планете. Мы обнимали маму изо всех сил, а та плакала и извинялась, что снова забыла каких-нибудь мармеладных мишек там за решеткой. Возвращаться было нельзя. До сих пор не знаю, за что мама сидела. Я вообще почти до совершеннолетия думал, что она шесть лет пролежала в больнице – нам со Славой все так говорили. – …В общем, мент на проходной шарит у меня по карманам, достает сверток с травой и спрашивает, типа что это, а я ему, как аборигену, объясняю, что это курить надо. Мент понюхал, а потом поворачивается и говорит второму вертухаю: “Ботинки в четыре зарплаты носит, а курит какую-то траву!”, – я уже слышал от дяди эту историю. На этот раз дядя освежил ее, заменив “осла” на “аборигена”. – Чувашия…, – сказал я, и заметил, что дядя уже скурил все, что у него было. – В некоторых странах за такой сверток смертная казнь назначается, а этот колхозник думал, что посмеялся надо мной! – дядя захихикал. Мы вернулись на кухню. Орангутанг и Кусочник бездельничали и о чем-то трепались; когда они увидели нас, то сразу перешли на шепот. Мне снова показалось, что шепчутся обо мне. Вообще, это наверное распространенная паранойя, но в моем случае она приобретала более острую форму – мне всегда мерещилось, что обсуждается моя девственность. Я прислушался и ухом выхватил слово “целка”. Только я убедил себя, что ослышался и что на самом деле кашевары дискутировали о “церкви”, как Кусочник вдруг в голос рассмеялся. Я почувствовал, как краснею; в ту же секунду я убил Кусочника, похоронил его, помочился на могилу и вот уже сидел на оградке, истекая потом от танцев. “Неудачник”, “дрочила”, даже “гомик” – это я переносил, но “целка” было самым унизительным, за это я был готов убить. – Ты не ори особо-то... не май месяц, – странно откомментировал дядя смех Кусочника. Оба бездельника тут же загоготали; впрочем, даже я в этом их поддержал.