Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Потом Конни оделась. На улице было еще совсем темно. Даже трамвай не ходил, ей пришлось идти пешком. Конни плохо ориентировалась в городе и бродила по нему больше трех часов. За это время рассвело. Ее шаги эхом отдавались от стен домов. Дойдя до дубовой двери, она сначала робко постучала, потом сильно ударила пару раз ногой.

Наверху, на втором этаже, распахнулось окно, оттуда выглянул заспанный мужчина со встрепанными волосами, в ночной сорочке.

— Что вам здесь нужно?

Мужчина протер глаза и удивленно уставился на узелок у Конни в руках.

— Ах, да тут всего-навсего парочка старых вещей, — в растерянности ответила Конни. — Я хотела отдать их одной старой женщине.

— Нет здесь никаких старых женщин. Это склад овощного магазина. Уходите отсюда.

Конни видела, как он ждет за закрытым окном. Она отпустила дверную ручку и пошла обратно на улицу. Ноги отяжелели, а сверток она с удовольствием выбросила бы в первую попавшуюся урну. Хорошо хоть — начали ходить трамваи. Она сидела в вагоне совсем одна.

В трамвае она то и дело постукивала себя тыльной стороной руки по лбу. Ну и чушь, ну и чушь. Надо же! Поверить в такое! Пряничный муж. Со смеху умереть.

Трамвай остановился. Конни пошла по газону к двери бабушкиного дома. И вдруг с изумлением увидела, что сосна справа от входа распушилась нежной майской зеленью. А заснеженный куст шиповника покрылся цветами. Конни застыла на месте, потом повернулась, выбежала на улицу и огляделась кругом. Даже заглянула за афишную тумбу. Но вокруг никого не было.

Перевод Е. Кащеевой.

Я опоздала… Помню запах прелой листвы, раскрытое окно больничного коридора, за окном — моросящий осенний дождь. Я спрашиваю о Ковальском. Врач отделения, молодой человек лет тридцати, отводит меня в сторону.

— Мы сделали все, что могли. Вчера он умер. Вскрытие показало, что это должно было случиться гораздо раньше. — Секунду он молчит. — Вы ведь не родственница ему?

Я отрицательно качаю головой; врач нетерпеливо смотрит на часы. Он выглядит очень усталым.

Уходя, он показывает на одну из белых дверей.

— Мне пора в операционную.

Я стучу в дверь. В палате мужчина лет пятидесяти вынимает из шкафа вещи. В неоновом свете его лицо выглядит худым и бледным. Он закрывает дверцы шкафа и, моргая, смотрит на меня через толстые стекла очков в роговой оправе. На мой вопрос о Ковальском он показывает четыре маленьких светлых пятна на линолеуме — следы кровати.

— Ковальский? Да, он здесь лежал. Странный был человек. Непременно хотел в палату для двоих. На его месте я остался бы в отдельной.

Мужчина подходит к окну. Потом поворачивается и снова смотрит на меня.

— Кто знает, что́ ему пришлось пережить. Как я понял, при нацистах он долго сидел в одиночке. Он часто повторял: «Одиночество тоже может стать наказанием».

Мужчина достает карманное зеркальце и начинает причесываться.

— Сейчас за мной приедет жена. Сегодня наконец-то выписывают! — Он хлопает меня по плечу. — Вот как бывает, девочка. Врачи меня уже со счетов списали, а я смерть-то и обманул.

Он садится на краешек кровати и предлагает мне стул.

— Тяжело умирал профессор. Под конец все звал какую-то женщину, кажется Гертруду. А еще бредил вагонами, набитыми трупами. Я, правда, не все понял. Долго я прожил, а видеть, как человек умирает, довелось впервые.

— Вы не знаете, он был женат? — спрашиваю я.

Мужчина задумывается.

— Об этом мы с ним не говорили. Больше о картинах. Я никогда не был ни в картинной галерее, ни на выставках. И все же мне было интересно. На его тумбочке стояла цветная репродукция. Хорошо была сделана. Я, знаете, печатник, работаю на офсетной машине и кое-что понимаю в красках. Название картины я запомнил: «Девушка в кружевной накидке» Гойи. Старая была репродукция, вся в пятнах. Он как-то положил ее мне на одеяло. А на ней едва можно было что-то разглядеть. Но он, видно, не замечал ни разводов, ни пятен от сырости. «Какой беззащитной она выглядит, — говорил он, — и как художник сумел передать руки. Они образуют центр композиции. Так на всех хороших картинах». Пока профессор с таким чувством рассказывал, я все время кивал. Ему это нравилось. Вот только забыл спросить, где висит оригинал. Обязательно хочу посмотреть.

— Кажется, в Париже, — отвечаю я.

— Жаль, — говорит мужчина.

— Ковальский умер, — говорю я матери дома. В моих руках — увядшие астры. — Как жаль, что я не пришла туда раньше.