Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Анна всхлипывает.

Я спрашиваю, запинаясь:

— А правда, Анна, что ты была влюблена в него?

Желто-карие глаза Анны сердито вспыхивают. Она грозит мне пальцем:

— Не суйся в мои дела!

Я прощаюсь и осторожно закрываю за собой дверь. Анна остается в комнате.

На обратном пути я вспоминаю, что у меня осталась книга Ковальского. Дома я подхожу к книжному шкафу, просматриваю ряды запыленных томов, пока не нахожу синий переплет книги «Наблюдатель слеп». Обложка глянцевая, темно-синяя, слегка помятая. Книга пахнет мазью от ревматизма. Только сейчас мне приходит в голову, что Ковальский был стариком. Поля пожелтевших страниц пестрят его заметками. Я читаю: «Нельзя наблюдать жизнь через стенки аквариума», «Сравни Маркс, т. 3, стр. 356». Возле репродукции картины XV века надпись: «Художник был атеистом? На лике Мадонны — след. Он положил кисть на сырые краски».

Я заворачиваю книгу в тонкую бумагу и иду к сыну Ковальского. Отдавать ее не хочется.

Такое впечатление, что Петер ждал меня. Его волосы всклокочены и падают на лоб. Лицо красное от недосыпа. В пепельнице на столе гора недокуренных сигарет. На клеенке в беспорядке лежат старые фотографии. Петер берет газету с некрологом и кладет ее на шкафчик, стоящий в нише за портьерой.

— Не могу больше смотреть на это… — Его лицо морщит усмешка, руки дрожат. — В прошлое воскресенье отец ждал меня, чтобы проститься. Когда я шел от него по мощеному больничному двору, у меня возникло странное чувство. И только вернулся домой, сразу звонок. О чем мы говорили в последний раз? О моем малыше, который пошел в первый класс. Ах да, еще, помню, отец приподнялся на подушке и говорит: «Слушай время от времени музыку, сынок, или смотри на картины. Не говори, что у тебя не хватает времени. Ты должен очень стараться не очерстветь на твоей работе». — Петер прерывается. — Знаете, я ведь офицер.

Он вскакивает и нервно ходит из угла в угол. Закуривает и тут же тушит сигарету.

Я спрашиваю:

— Что вы ценили в нем больше всего?

Ковальский молчит. Я жалею о своем вопросе. Он подходит к окну и опирается о подоконник. Потом внезапно поворачивается.

— Что мне в нем нравилось? Все. Но особенно, что он так уважал человеческий труд. Кое-кто считал его скупым. Но это неправда. — Петер подходит к шкафчику и выдвигает левый ящик. — Посмотрите, эти часы он носил до самой смерти. То и дело отдавал их в ремонт. Он говорил, что такое маленькое чудо нельзя просто взять и выбросить. Как сейчас вижу: отец вынимает стальное донышко часов и зачарованно смотрит на слаженную работу крошечных колесиков. Точно так же он мог рассматривать ножки гусеницы, принесенной внуком из сада. Разве это не удивительно?

Петер восторженно смотрит на меня, а у меня ком подступает к горлу. Он замечает, что я не в себе, и берет со стола обернутую книгу. Любовно разглаживает страницы.

— Жаль, он с удовольствием поговорил бы с вами о ней..

— Гм, — говорю я и быстро добавляю: — У вашего отца тоже была моя книга, «Наследственность человека» Курта Штерна.

Петер поднимает брови:

— «Наследственность человека»? Но ведь он ничего в этом не понимал.

Я снисходительно улыбаюсь:

— Он всегда утверждал, что интеллигентный человек может разобраться в любом специальном вопросе. Интересно, он действительно прочитал книгу?

Петер сердито смотрит на меня, идет в спальню, берет с ночного столика Ковальского книгу в оранжевой обложке. В книгу вложены длинные полоски бумаги, исписанные от руки.

Я хочу положить цветы на могилу Ковальского. Но продаются только хризантемы и орхидеи. В памяти возникает его голос:

— Терпеть не могу орхидеи, и хризантемы тоже, эти пышные нижние юбки в стиле барокко. Я, в конце концов, коммунист, а не буржуа.

Я смеюсь. Люди оборачиваются на меня. Полевые цветы, вот что было бы в самый раз. Но лето давно прошло.

Перевод А. Воробьева.

Порою Энна представляет себе, что прежде стволы у берез были совсем белыми. Сплошь белыми. Сдерешь бересту, а под нею опять чистейшая белизна.

Может, где-то и впрямь есть такие березы.

Вырежут парень с девушкой сердечко или первые буквы своих имен, и остается печальный след неизгладимым шрамом на белой березовой коже.

Береза вроде сорной травы, где ее только нету.

Холм за домом, бывший терриконик, давно зарос березняком.

По весне Энна режет березовые ветки, и со срезов течет сок.