Светлана Кузнецова - Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Авиационный завод рос год от года, все новые и новые цеха открывались. В одних детали для самолетов делали, в других — строительные бригады трудились, в третьих — ремонтные. Перевели деда в цех на Металлурге. Много лет прошло со смерти той женщины. Он привык к неухоженному мужицкому быту: курил в консервную банку, кастрюлю и стакан мыл по воскресеньям, а примус в тазу под кроватью держал, чтоб керосин из него на пол не потек. Думал, что один свой век доживет. Но тут задумываться начал про завхоза Марту. Дочка у нее, конечно, была от первого брака — но, если рассудить, что в том страшного? Да и неправильно это — в консервную банку курить. Женщина нужна. Присматривался дед долго, а потом расписались они с Мартой и зажили вместе. Было им обоим уже немало лет.

Зимой деду сняли гипс, и он стал ходить на работу. Я уже привыкла тому, что дед целыми днями лежал на тахте за шкафом — и без него мне было грустно.

Стоя у трельяжа, я смотрела в зеркало и меняла лица — лицо инопланетянина, лицо старухи, лицо насекомого… Входила в комнату мать и строго говорила: «Не корчи рожи».

Мы выходили с ней на пустырь и шли по твердому насту тропинки, среди сугробов, которые лежали в безмолвии морозного утра, словно холмы на Марсе. Наст хрустел и блестел, как сахар. Мне пришла в голову мысль прорыть глубокий ход под сугробами, спрятаться среди желтой травы и просидеть там до весны. Питаться я буду снегом — он прохладный и тает на языке, как ни одна другая еда в мире.

— Давай слепим снежную бабу, — вдруг предложила мать.

Мы ушли с пустыря во двор и стали катать комья снега, лепя идеальное существо нечеловеческой природы. Мать улыбалась, щеки у нее порозовели от холода, волосы цвета солнца выбились из-под шапки. Я тоже улыбалась — нельзя было не улыбаться, глядя на нее: так она была прекрасна. Потом мать посадила меня в сугроб, рядом с нашим идеальным снежным существом, и сказала: «Поиграй немного», — а сама пошла к подъезду поговорить с соседкой, которая зачем-то вышла и все испортила, отобрав у меня внимание матери.

Я влюбленными глазами смотрела на снежное существо, гладила ему спину и даже попробовала кусочек его прохладной белоснежной плоти.

Во дворе появились большие мальчики. Они играли в снежки, а потом увидели меня и мое идеальное существо.

— Смотри, уродина какая! — закричали они, и градом в нашу сторону посыпались твердые комки. Снежная голова отвалилась — и тут только я увидела, что мое идеальное существо было некрасивой тварью из трех комков снега, с глазами-семечками и веткой вместо носа.

Я отползла и смотрела, как убивают снежную бабу. Будь она красивой, ее бы не тронули. Но видеть, как терзают такую, жалкую и уродливую, было больно. Я побежала к матери и, дергая ее за руку, сказала:

— Они ее разрушили!

Мать отвлеклась от разговора с соседкой и произнесла:

— Не страшно.

Мне хотелось, чтобы мать взяла палку и отлупила больших мальчиков. Но она продолжала говорить с соседкой. Никто не спас мое снежное существо. А его нужно было спасти, ведь его уродство не отменяло его нечеловеческой, идеальной природы. Ночью я плакала — ко мне пришло первое в жизни чувство вины, оно было похоже на занозу в сердце. В ту ночь я поняла две вещи: что такое стыд и что люди — зло, от них нужно прятаться.

Однажды в цехе бабуля Мартуля зашла на склад. На складе горела лампочка, а под ней сидел дед Николай и плакал. На газете перед ним была разложена закуска: соленый огурец и черный хлеб. Бутылку водки дед наполовину выпил.

— Ах и бессовестный, напился! — всплеснула руками бабуля. — Чего рыдаешь?

— Он же меня сбил, как барана, и уехал, — прижав кулаки к глазам, объяснял дед. — Свету жалко. Если со мной что случился, береги ее. И Шурку, сестру мою, тоже береги.

Бабуля Мартуля отобрала у деда бутылку и заперла его на складе до вечера, чтоб отсыпался.

— И ведь сколько лет мы с ним дружно жили. Всегда он получку приносил, слушался. Выпивал, конечно, но не крепко. Чтобы вот так, прямо на работе, — никогда такого не было, — вздыхала бабуля Мартуля, сидя с матерью на кухне.

— Тяжело ему, гордый он, — пожимала плечом мать.

Тут вскипел чайник, и мать разлила по стаканам кипяток. По радио гнусавым тенором певец пел:

Уже зовет меня в полет мой дельтаплан…

— Вот ведь и поет вроде складно, — заметила бабуля. — А музыка не по мне… Бухает что-то.

— Ничего ты не понимаешь в музыке.