Эрнест Гейнс - И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман

Тут слышу, Клэту гудит, ну, я утер лицо и вышел на галерейку. Клэту сидел в старом зеленом грузовичке, на котором он овощи со своего огорода развозил. В соломенной шляпе, в белой рубашке и при галстуке. Клэту, он не давал забыть, что у него своя торговля.

В кабине с ним сидели Билли Вашингтон и Жакоб Агийяр. Билли жил в Сайло, а Жакоб — в Мулатском поселке. Жакоб и прочие мулаты не больно якшались с теми, кто потемнее, но сегодня и Жакоб приехал.

В кузове сидели Сажа и Персик Белло. Персик, он желтый с краснинкой, темные волосы курчавятся шапкой. Я влез в кузов, подсел к Персику с Сажей. Пока Клэту разворачивался, Элла вылезла на галерейку — посмотреть, что мы будем делать.

— Видать, никого без боя не отпустили? — спрашивает Персик.

— Моя нипочем не хотела меня пускать, — говорю.

— А я в магазине был, когда позвонили, — говорит Персик. — Моя и знать ничего не знает. А я, конечное дело, не стал ей звонить докладываться.

У Персика Белло торговля вином и бакалеей на шоссе между Сайло и Батон-Ружем.

— А я своей так и сказал: смотри, чтоб к моему приезду обед был на столе, — говорит Сажа. — Ей невдомек, куда я еду. Да, похоже, и наплевать.

Мы разместились на полу кузова, спинами в кабину уперлись, ноги вытянули. Около Персика Белло лежали два дробовика двенадцатого калибра, один он мне отдал. Дал и пару патронов к нему.

— Это тебе Лиола послала, — говорит.

— Все патроны расстреляли? — спрашиваю.

— Я расстрелял, — Сажа говорит.

— А я свой поберегаю, пока на поле не выйдем, — говорит Персик. — Неравно заяц повстречается. Чего попусту хороший патрон расходовать.

— А чего мы на поле потеряли? — спрашиваю.

— Клэту нас ссадит перед самой Маршалловой плантацией, — Персик говорит. — А там пройдем полем и задами выйдем к Мату. Клэту еще за другими надо съездить. Похоже, в Маршалловой деревне сегодня прорва народу соберется.

— Это уж точно, — тихонько говорит Сажа.

Сажа сидел посередке. Ростом он пониже меня и Персика Белло будет. Да и почернее меня и Персика, за то его Сажей и прозвали. Когда друзья его Сажей зовут, он не против — он знает, это не в обиду ему говорится, но чтобы белые его звали Сажей — не терпит. Папаша мой, всякий раз напомнит, нарек меня не Сажа, а Роберт Луи Стивенсон Бэнкс; а им хоть бы хны, посмеются над ним, и опять он у них Сажа да Сажа.

Гляжу я на Сажу — он посередке между мной и Персиком сидит. На моего старого друга, друга старого, с которым мы всю жизнь рыбалим. Я Сажу спокон веку знаю. Ближе его у меня теперь друга нет, остальные-то все перемерли.

— Как ты, приятель? — говорю.

А он глядит на меня и ухмыляется.

— До смерти боюсь, — говорит.

А на голове у него доджеровская бейсбольная кепка, он ее как надел, еще когда "Доджеры" играли в Бруклине, так с тех пор и не снимает. Кепка из синей аж белесой стала, да и велика ему. Вот какой он "Доджерам" верный, старик Сажа. "До смерти боюсь, — говорит, — но я здесь".

Я кивнул ему и ухмыльнулся в ответ. Я и сам боялся до смерти. И все равно у меня на душе славно оттого, что и я, и Сажа, и Персик, и остальные прочие отважились на такое, на что не отваживались всю нашу жизнь.

Янки поджидал нас за кустом, по ту сторону дороги, что ближе к реке. Клэту притормозил, и старикан Янки запрыгнул в кузов на ходу. Клэту даже останавливаться не пришлось. Янки прежде ковбоем был и по сю пору себя ковбоем мнит, хоть ему и перевалило за семьдесят. Лет тридцать-сорок тому назад Янки объезжал лошадей и мулов и посейчас одевается, как о ту пору. Соломенная шляпа заломлена лихо, на ковбойский манер. Вокруг шеи линялый красный платочек в горошек наверчен. Брюки заправлены в сапоги, правда, не ковбойские, резиновые. Сколько раз он ключицы, спину ломал, не счесть, оттого его при ходьбе и кренит наперед. Руки у него тоже ломаные-переломаные, так что теперь он их ни свести, ни развести толком не может. А все ковбоем себя мнит. Поначалу мы немного поговорили, потом больше помалкивали. Уж очень гордились. Я это по Янки видел; а Сажу и Мэта я хоть и не видел — они со мной рядом сидели, — но и так чувствовал, что они гордые. Гордые-прегордые.

А километра через полтора после того, как подобрали Янки, подобрали Чумазого в Толботе. Клэту дважды пришлось гуднуть. Чумазый только тогда из-за дома вышел. Дробовик свой старый держит за ствол, приклад тащит чуть не по земле. Из угла рта самокрутка свисает. На самокрутке столбик пепла чуть ли не длинней самокрутки. Чумазому руку поднять лень, чтобы стряхнуть пепел. Столбик, как подлиннее нарастет, сам падает. Чумазый вскарабкался в кузов и всех чохом поприветствовал.