Александр Мещеряков - Шунь и Шунечка

Для проверки гипотезы Шунь побежал в сад. Шурочка омыла плоский могильный камень теплой мыльной водой, прочитала: “Доска сия покрывает прах брата Андрея (в миру Вениамин Очкасов)”.

— Да, жизнь даже еще сложнее, чем я предполагал, — задумчиво произнес Шунь и отправился в библиотеку.

В реестре монахов он обнаружил и Вениамина Очкасова. В служебной записке, в частности, говорилось: “Находясь в преклонном возрасте и отойдя от финансовых махинаций, покаялся в них. Нажитый капитал пожертвовал монастырю на строительство библиотеки. Здесь же и постригся. Поведения примерного, характеризуется положительно”.

— Что ты, стебелек мой нефритовый, так мучаешься? Расслабься, давай выпьем чуток, твою пилюлю помянем, — произнесла Шурочка, подманивая Шуня бутылкой портвейна “777”.

А Шунь и вправду мучился: из-за стола не выходил, стену не воздвигал, а национальной идеи все никак не сочинялось, в голову лезли только выигранные сражения и могила неизвестного солдата. А Шуню хотелось чего-нибудь более жизнеутверждающего.

— Откуда портвешок раздобыла? “Три семерки” давным-давно с производства сняты, — сначала спросил, а потом ностальгически вздохнул он.

— Откуда, откуда… В комоде прятала — вот и сохранила до самых лучших времен.

— И как это ты столько лет удерживалась?

— А как это ты столько лет сдерживался?

Они теперь часто разговаривали одними и теми же словами, будто прожили вместе всю жизнь. Отчасти, конечно, так оно и было.

Шунь расковырял свежеподстриженными ногтями сургуч, ударил ладонью по донышку, пробка слегка выдвинулась наружу. Шунь выдернул ее подросшими за ночь зубами, принюхался. Обмана не было: да, это тот самый портвейн красно-крепкого периода его жизни. Даже голова закружилась.

— Ну что, прощай, молодость? — сказал Шунь и сделал добрый глоток из стакана.

— Прощай и здравствуй! — откликнулась Шурочка и приложилась к пузатой рюмке.

— Will you still need me, — вывел Шунь с хрипотцой.

— Will you feed me, — подхватила Шурочка.

— When I’m sixty four, — с грустью за прожитые врозь годы закончил Шунь.

Настоявшаяся за десятилетие жидкость немедленно принялась за работу: погнала кровь пошустрее. Заалели щеки, завлажнели глаза.

— Как ты тогда сумела дверь открыть? Я же ручку на ночь снял? — спросил непрактичный Шунь.

Шурочка только пожала плечами.

— Я другую с собой припасла, — ответила она как ни в чем не бывало. — Я же в дальнюю дорогу собиралась… и не спеша. Решение принимала обдуманное, вот и сняла ручку со своей двери, чтобы туда больше не возвращаться. Ее и привинтила.

“Не пропадем, нельзя пропасть!” — подумал Шунь и не стал чесать за серьгой.

— Зачем ты все про историю думаешь? Кроме кровопивцев ты там больше никого не сыщешь, — сказала Шурочка. — Ты лучше про географию думай, она безвреднее. Выгляни для начала из окна, обратись к пространству.

Выглянуть из окна оказалось затруднительно: уж слишком толсты были стены монастырской кладки, а окошки, соответственно, слишком малы. Поэтому Шунь с Шурочкой вышли на крыльцо. Шунь огляделся и никаких перемен в своем пространстве не заметил. Разве что пациентов не стало. На радостях Шунь временно прекратил прием.

— Ну и что? — воскликнул он и позвал Тараса.

Тот тут же спрыгнул с раскидистой березы и примчался сломя голову — запрыгнул на плечи, заурчал. По правде говоря, он обижался на Шуня с Шурочкой, которые в последние дни всеми своими повадками демонстрировали отчаянный антропоцентризм. Шутка ли сказать: даже выгоняли его ночами на часок-другой под озябшее небо. Тарас тогда забирался на березу и орал на Луну. Это если, конечно, ночь выдавалась безоблачной.

— Надо бы и ему кошечку завести, — сказал Шунь, поглаживая предзимнюю шерсть кота. — Как ты думаешь?

— Ты все про людей и животных думаешь, а ты подумай про растения, — продолжала наставлять Шурочка.

Взгляд Шуня еще раз поблуждал по ближнему пространству.

— Ну и что?

— Это я хочу тебя спросить: ну и что ты видишь?

— Траву пожухшую вижу, яблоки налились, вон рябина цвет набирает, а вон дуб желудь обронил. Ну и что?

— Да ты прямо как полено стал! Это оттого, что у тебя подушка такая. Я, пожалуй, думку тебе сошью! Глаза пошире открой, внимательнее смотри!

— Еще береза золотыми рублями осеннего чекана покрылась.

— Вот это уже хорошо, поэтично! Вот про березу и думай.

Ничего другого объяснять Шуню не пришлось, мысль его обвилась вокруг березы, перекинулась на берестяные грамоты, найденные Богданом. И пошла, и пошла… Шунь бросился к поленнице, нахватал березовых чурок и немедленно закорябал по ним шилом. Это шуршание произвело на Тараса успокоительный эффект: как в старые добрые времена, он улегся на стол и задремал.