Александр Мещеряков - Шунь и Шунечка

— Хотел бы поверить, но не поверю. Сам не поверю и тебе не дам. Богдана надо спасать, здесь уже не до веры, — ответил Шунь.

Размахивая битой, он посылал поленья в воздушное пространство известным ему удалым способом. Выбивать их было делом непростым, поскольку они весили побольше, чем обычные городки. Но Шунь владел битой отменно. Полешки один за другим неслись, посвистывая, прямиком к столице.

— Хорошо, что с их национальными березами уже покончено! — произнес Шунь и добавил:

— Учти, пожалуйста, что у меня месячные начались, — виновато сказала Шунечка.

Перелетев через главную стену страны, полешки пошлепались в произвольном порядке на брусчатку перед Грановитой палатой. Охранники приняли их поначалу за изощренный террористический акт, члены Ближней Думы попрятались в подземелье, обычных экскурсантов интернировали в Архангельском соборе, рослые солдаты особого назначения образовали вокруг поленьев живую изгородь, но неопознанные летающие объекты все равно не желали взрываться. Вызванные на подмогу служебные собаки также не смогли обнаружить в них ничего подозрительного. Правда, некоторые из собак приседали и заливисто лаяли. Баллистическая экспертиза выявила, что поленья имели стартовой площадкой Егорьеву пустынь. Так что эксперты пришли к справедливому выводу, что от них воняло камышовым котом. Тарас и вправду любил иногда понежиться на поленнице. Чурки попадали кучно, кремлевским служителям не составило большого труда собрать все семнадцать березовых тезисов в пуленепробиваемую корзину и отнести их в приемную Очкасова. Лингвистическая экспертиза однозначно показала, что они предназначались именно ему.

— А кому же еще? — спросил усталый профессор, которого вытащили прямо из теплой постели.

Охранники согласились: ведь именно Очкасова отчитал Николаев за саботаж национальной идеи. Секретарша Очкасова приняла поленья по счету и даже взвесила безменом. За вычетом корзины и дурацкого постскриптума национальная идея весила около пяти кило.

С трудом разбирая написанное, Очкасов водил лупой по чуркам. Кожа его слегка позеленела от запаха кота, так что секретарше пришлось бежать в аптеку за антигистаминным. Но это не отменяло главного: идея Очкасову в первом чтении понравилась, но вот форму подачи он счел издевательством. “Не любит он меня, ох, не любит! Точно так же, как и его кот. Не мог, видите ли, сам пред светлые очи явиться. Разве ж кто-нибудь отменял законы физики? Это ж никому еще не удавалось! Это что ж вместо них теперь получается? Колдовство? А начальство куда? Это ж с его подачи его Тарас моего Джека в озере замочил. Сколько денег я Боряну с физкультприветом отстегнул! И Холуя с пилотом мне пришлось чужими руками удавить. Где я теперь второго Холуя возьму? И супругу мою законную с пшеном смешал. И деда моего покойного вором обругал, не говоря уже обо мне самом. И официальную медицину дискредитирует. И бумаг на землю у него не имеется, и паспортный режим нарушает. Да он со своим императорским именем много государственных бед сотворить может! Наверное, династию основать вздумал! И сынок у него имеется, потентат гребаный. Нет, так дело не пойдет! Дровишки, конечно, в работу возьмем, а вот Богдан пускай в капсуле вылеживается до состояния мумии. А может, от гиподинамии его даже гангрена прихватит. Чего только не бывает! А может, и расстреляем для краткости при попытке к побегу. Надо бы Асанумке намек дать. А сам этот Шунь теперь государственной тайной владеет. Надо бы с него подписку о неразглашении взять. Он, конечно, проболтается. Тут мы его и засудим. А если не проболтается, вспомним, в крайнем случае, про его налет на пункт по обмену валюты. По закону, подонка безродного, приговорим к расстрелу через повешение. Надо бы еще мораторий на смертную казнь хоть на денек отменить. Шито, естественно, белыми нитками, но комар носа все равно не подточит. Никому, кроме его Шурки морганатической, жены его, извиняюсь, астральной, он больше не нужен, высосал я его мозговую косточку дочиста!”

После этого монолога Очкасов так разволновался, что даже забыл взглянуть на часы. И напрасно: сумма его приятно бы удивила. Однако вместо часов он посмотрел на свой парный портрет с Львом Толстым. Тот глядел как всегда — с осуждением. Во взгляде же самого главного персонажа картины читалось глубокое удовлетворение своим красноречием. Словом, Очкасов передал полешки на доработку в законодательный отдел Вычислительного центра. А секретарше велел установить у себя в кабинете бормашину устаревшего советского типа. На недоуменный взгляд пояснил: