Андрей Аствацатуров - Не кормите и не трогайте пеликанов

– Блин! – Лугин с досадой щелкнул в воздухе пальцами и повернулся ко мне. – Не успели! Чего теперь делать-то?

Он почесал подбородок. Из-за двери, ведущей в кабинет, доносились мужские голоса. Один высокий, надтреснутый, Никиты Виссарионовича. Другой – густой и более низкий, по всей видимости, принадлежавший арабу. Мы стояли, переглядывались и слушали. Голос Никиты Виссарионовича делался все громче и в конце концов перешел на крик.

– Ты что себе позволяешь?! – кричал Никита Виссарионович. – Ты как посмел такое сказать?!

Ему ответили. Так тихо, что ничего нельзя было разобрать.

– Что значит тебя неправильно поняли?! – гремел Никита Виссарионович. – Готовиться надо к экзаменам! Ясно?! Тогда тебя тут понимать будут! Где ты тут евреев нашел, я тебя спрашиваю?! Евреи, понимаешь, ему не угодили! Совсем распоясался! Да-да… Девок водишь в общежитие! Занятия прогуливаешь! Это что, тоже евреи виноваты?! Пастернак, видите ли, ему не угодил! Пастернак у него еврей! Да ты знаешь, кто ты после этого?!. Ты – сам еврей! Вот ты кто! Засранец эдакий!

Мы с Лугиным переглянулись.

– Всё… приплыли! – тихо прокомментировал Лугин. – Колобок закатился за лобок… Эх, на десять минут бы пораньше… Может, это, зайдем разрулим?

– Да вы что! – замахала руками Клавдия Степановна. – Совсем уже?! Ой, не знаю, мальчики…

Откровенно говоря, я вообще не понимал, почему мы все должны волноваться. Но на всякий случай тоже сделал скорбную физиономию.

– Еще услышу что-нибудь подобное, – раздавался из-за двери голос Никиты Виссарионовича, – вылетишь у меня из страны! Понял? А теперь – марш отсюда! Чтобы духу твоего здесь больше не было! Ты…

Он, видимо, начал постепенно успокаиваться, потому что заговорил тише, и мы могли различить только отдельные слова.

Лугин повернулся к Клавдии Степановне.

– Скандал, – произнес он упавшим голосом. – Чего теперь будет-то? Нас же всех, весь отдел… вместе с ним, под одну гребенку. Может… Давай, Аствац, все-таки зайдем…

– Может, обойдется? – неуверенно спросил я.

Лугин решительно двинулся к запертой двери.

– С ума сошли! – зашипела Клавдия Степановна и поднялась во весь рост со своего места. – Куда?! Я те зайду! Знаете что, мальчики… А ну-ка давайте-ка отсюда. Оба. От греха подальше. Вы ничего не слышали… я – тоже…

Но тут за нашими спинами послышался топот, и дверь, та, что вела в коридор, распахнулась. В приемную со всех ног влетела буфетчица Валя. Ее физиономия в рыжих кудряшках, обычно всегда светившаяся добродушием, выражала ужас, словно она только что увидела Михуйло, вооруженного бейсбольной битой.

– Виссарионыч у себя?! – громко крикнула она, ни к кому конкретно не обращаясь.

Мы с Лугиным расступились, пропуская ее к кабинету шефа.

– Куда?! – опомнилась Клавдия Степановна. Но Валя уже распахнула дверь и, встав в проходе, принялась голосить, тяжело дыша:

– Никита Виссарионыч… миленький… Беда! Там поварихе плохо, Лидии Иванне… Прямо на кухне. Упала и лежит!

– А чего ко мне?! – гаркнул в ответ голос Никиты Виссарионовича. – Скорую вызывай скорей, дура!

– Да уж вызвали… – она отступила на шаг, и в дверях появился Никита Виссарионович в расстегнутом пиджаке. Вслед за ним показался тот самый сириец. Это был молодой парень с глубоко посаженными темными глазами, семитским носом-рогаликом и густой черной бородой. На его белой футболке была изображена большая красная змея, разинувшая пасть.

– Здрась, – неуверенно произнес Лугин.

Никита Виссарионович коротко качнул головой.

– Так, парни, и ты, Валя, – скомандовал он. – Айда за мной. Посмотрим, что там.

– Клава, – он задержался у стола Клавдии Степановны и тряхнул несколько раз в воздухе указательным пальцем: – Позвони на вахту, чтоб пропустили. У тебя аптечка есть?

Клавдия Степановна вытянула руки по швам и твердо доложила:

– Нету, Никита Виссарионыч…

– Так заведи! – разозлился он. – Вишь, какие обстоятельства! Лугин! Идешь со мной! И ты – тоже…

Он легонько стукнул меня по груди указательным пальцем.

Тут я вспомнил, что не сдал ключ. Это означало, что тот, кто придет учить в аудиторию 114, туда не попадет. Но уйти было нельзя. Остаться, впрочем, тоже. Я еще вспомнил, что закрыл дверь аудитории только на один оборот и решил, что, постоянно думая о ключе, мы никогда не станем свободными, и всегда будем поворачивать его только однажды.

– Я тоже пойду! – вдруг объявил сириец, да так громко, что все мы вздрогнули и дружно повернули головы в его сторону.