Андрей Аствацатуров - Не кормите и не трогайте пеликанов

– Эй, Андрей, – крикнул вдруг кто-то в рифму мужским голосом. Я был уверен, что это не мне, но не удержался, обернулся на голос, и тут же оказался заключен в неуклюжие медвежьи объятия.

– Жорик?! Господи! Привет… – неприятный морок не рассеялся, но город почему-то в одно мгновение стал прежним, детским, дурашливым. Как круглое лицо Жорика, которое по-собачьи терлось об меня щеками.

– Жорик, Жорик… – я делал попытку высвободиться из его объятий, но он все мял мое туловище мягкими руками, словно хотел что-то из меня вылепить.

– Как твое ничего?! – весело тараторил Жорик. – Как оно, а?! Жизнь бьет ключом, да? И всё по голове?!

Он меня на секунду отпустил, и я уже обрадовался. Но, как тут же выяснилось, отпустил только для того, чтобы получше разглядеть, а потом с новыми силами заключить в объятия.

– Посвежел-то как, а? Прикинь, я иду, думаю: ты или не ты.

– Жорик, успокойся, это я.

– Понял, понял… – он наконец меня отпустил, но все равно придерживал с двух сторон за плечи, словно боялся, что убегу.

– Ты ж вроде как уехал, так я подумал – все, пропал человек, а тут смотрю, ты идешь; нет, думаю, раз идет – значит не уехал, не пропал, значит, еще в Питере.

– Жорик, – поинтересовался я иронически, – ты случайно “Виньетки…” Жолковского не читал?

– Кого? – удивился Жорик.

– Да неважно, – сказал я. – Он просто любит такие диалоги, как у нас сейчас.

Сказал, и вдруг почувствовал, что очень устал от всех этих встреч, неудач, катившихся друг за другом, и оттого говорю лишнее.

– Поберегись! Посторонись! – раздался грубый крик. Два тощих худых мужика катили металлическую тележку, на которой в несколько этажей стояли деревянные ящики. Мы отодвинулись в сторону.

– Пойдем сядем куда-нибудь, чего стоять-то на дороге? – предложил Жорик.

Мы были знакомы с восьмидесятых, с наших студенческих лет. Я учился на английском отделении, а Жорик – на испанском. Он был из числа старательных, но именно они оказывались в первых рядах на отчисление. Они заискивали перед преподавателями, выполняли каждое задание, тряслись перед экзаменами, нервничали, всегда отвечали гораздо хуже, чем могли. И преподаватели с ними не церемонились. Жорик вдобавок имел привычку все путать: имена-отчества преподавателей, дни экзаменов, спряжения, наклонения, артикли, исторические даты, названия дисциплин, научные термины. В итоге его отчислили. Мы очень переживали, и когда он пытался восстановиться, всячески старались его поддерживать, хотя бы шутками. Помню, мы стояли во дворике филфака с Гвоздевым, курили, и рядом вдруг оказался Жорик. Дело было в самом начале лета. Он как раз ходил по инстанциям то на кафедру, то в деканат, договаривался, чтобы его восстановили.

– Ну как? – спросил я. – Восстановят? Чего сказали?

– Ну, – он замялся. – Они сказали, мы, в принципе, тебя берем, но мест нет.

Мы помолчали. Подошла незнакомая девушка в красной блузке и попросила закурить.

– Я бы предпочел другую формулировку, – произнес Гвоздев, протягивая ей не глядя сигареты. – Мест нет, но мы тебя берем.

Мы рассмеялись. Девушка зачем-то тоже рассмеялась, хотя, могу поклясться, начало нашего разговора не слышала.

В итоге Жорика восстановили, и он благополучно доучился. С тех самых пор, с восьмидесятых, когда мы вместе слушали общие курсы, курили во дворе филфака, пили портвейн в подворотнях, он нисколько не переменился. Разве что белые волосы на его крупной, как чемодан, голове, сделались жидкими. Но все прочее осталось прежним: и добродушная младенческая суетливость, и рыхлая разболтанность тела, которую не могла скрыть даже зимняя одежда, и выражение лица, то веселое, то вдруг озабоченное, и густые полковничьи усы, толстый вздернутый нос и подвижный подбородок пятирублевой монетой.

На этот раз я был в роли жалобщика. Я начал рассказывать, что ищу работу, но все срывается. Он сосредоточенно слушал, но вдруг перебил:

– Давай-ка хлопнем по рюмашечке кофе, а? Заодно и все дела обсудим.

На “рюмашечку кофе” у меня денег не хватало, как и на все остальное. К тому же я почувствовал усталость. Хотелось спать. Я начал, глядя под ноги, отговариваться. Тогда он неожиданно вызвался проводить меня до дому.

Всё то время, что мы ехали, он говорил, что моя проблема открыла ему новые горизонты, что нужно не стараться устроиться в государственный вуз, а создавать свой собственный. Мы приближались к станции метро “Площадь Мужества”, и он все больше воодушевлялся, все громче говорил и, наконец, объявил: