Андрей Аствацатуров - Не кормите и не трогайте пеликанов

– Время не переспоришь, не заговоришь, а ведь век – всегда зверь, волкодав, и человеку его хочется победить, сделаться степным матерым волком или, что желательнее, наоборот, не сделаться, – произнес нараспев Петр Алексеевич, и в этот момент у него носом пошла кровь.

Он читал доклад о проблеме времени в романтической эстетике в каком-то небольшом концертном зале с широкой сценой и креслами. Это был даже не доклад, а скорее вступительное слово, предварявшее неизвестно по какой причине выступление струнного квартета. Накануне Петр Алексеевич позвонил, говорил со мной осторожно, пригласил меня прийти – я согласился с неохотой. Мы не виделись почти год, хотя прежде встречались чуть ли не раз в неделю. Петр Алексеевич к тому моменту уже изрядно надоел мне своими религиозными умствованиями, своим неприятием всего нового, прогрессивного, либерального; и не только мне надоел, но всему факультету, даже двум факультетам, где он продолжал преподавать. Мы, молодые преподаватели, соглашались между собой, что ему уже давно пора на заслуженный отдых.

Но тема выступления совпадала с моими интересами, и я явился. Уселся в первый ряд. Публики было немного – по телевизору в тот день транслировали полуфинал чемпионата мира по футболу. Петр Алексеевич вышел на сцену под жидкие вежливые аплодисменты, узнал меня, приветливо кивнул, встал за кафедру и принялся читать доклад. Мне показалось, что он сильно исхудал, одряхлел за то время, что мы не виделись, и оттого сделался смешным. Волосы стали жидкими, круглые мясистые щеки ввалились, стали болезненно бледными, и большой нос, по-прежнему красный, казался клоунским, насильно прилепленным к лицу для соблюдения комичности жанра. Он только начал говорить, произнес фразу о времени, о веке, – и тут у него пошла носом кровь.

Я видел, как он, нисколько не смутившись, добродушно хмыкнул, достал из кармана пиджака платок, большой и белый, энергично встряхнул его, словно прося о перемирии, приложил к носу. Но кровь не останавливалась. Она текла по платку, по пальцам, сжимавшим платок. Петр Алексеевич сделал паузу, поднял голову вверх, прижимая платок к носу, постоял так несколько секунд, тщетно сделал попытку утереться; кровь уже лилась по подбородку, на рубашку, закапала на пол. Петр Алексеевич шагнул от кафедры, осторожно расставил ноги, чтобы не запачкать брюки, и всё старался утереть кровь, но ничего не получалось. Он что-то произносил сквозь платок, какие-то умные слова, но всем в зале было понятно: никакого доклада уже не будет. Люди ахали, брезгливо морщились, переглядывалась.

– Цирк какой-то! Шел бы уже в туалет! – раздраженно произнес над моим ухом мужской голос.

А учитель будто ничего не слышал, не понимал, что пора уходить, все топтался на сцене, прижимая платок к лицу, беспомощно озирался, моргал глазами и не решался уйти. Мне вдруг сделалось неловко за него, за его неудачу – глупую, смешную, и тут же стало противно от самого себя, от собственных мыслей, трусливых и низких. Я вскочил и бросился к нему на сцену.

– Андрюша, это кошмар какой-то… – произнес Петр Алексеевич, прижимая к лицу платок.

В своей беспомощности, в своем жалком состоянии он сделался равен мне и тем, кто сидел в том зале, и выдержать это было невозможно. Тут же рядом с нами на сцене оказался мужчина в синем костюме. Это был устроитель мероприятия.

– Может, вы за него прочтете, чтобы не срывать? – хмуро спросил он и, не дождавшись моего согласия, подошел к кафедре и произнес в микрофон: – Тут у нас это… несчастный случай случился. Доклад Петра Алексеевича доложит его ученик, да? Как вас? Пожалуйста. Текст есть…

Я взглянул на листки с докладом и усмехнулся. Они были заляпаны кровью, чернила поплыли, но текст все-таки можно было разобрать.

– Нет, – сказал я. – Не буду. Пойдемте, Петр Алексеевич.

Я схватил листы бумаги, приобнял учителя и повел за кулисы.

– Кошмар! Кошмар! – он чуть не плакал. – Я все испортил!

– Ничего не кошмар, – сказал я твердо. – Переживут.

Мы вышли за кулисы, в грязное, плохо освещенное помещение, я нашел кресло, усадил в него Петра Алексеевича, сам примостился рядом. Нужно было вызывать скорую. Прибежала худая, некрасивая девушка, от распорядителей, как я понял, встала перед нами и начала, наморщив лоб и прищурив глаза, с ужасом разглядывать Петра Алексеевича.

– Кошмар… – повторял он. – Это кровотечение, понимаете? Со мной один раз уже было такое. Еще хорошо, что не инсульт.