Андрей Аствацатуров - Не кормите и не трогайте пеликанов

Сочинив у себя в голове этот текст от имени непонятно кого и непонятно кому адресованный, мысленно положив его на стол дознавателя, я вспоминаю, что читал нечто подобное об американском солдате, пропавшем без вести. Только того завалил балками рухнувший сарай, и он застрял под ними навсегда, а я увернулся от неблагополучной развязки и сумел выбраться на свободу.

После теплого аквариума на улице холодно. За дверями аэропорта, автоматически расходящимися, как Симплегадские скалы, темно и пусто. Нет пассажиров с вещами, носильщиков, таксистов, никого. Только вымороженный лиловый свет, растекающийся вниз от фонарей. Мелкий колкий снег вместе с ветром летит в глаза, в уши, забирается за воротник, словно хочет потрогать меня, пощупать, поздороваться, удостовериться, что я из плоти, что я готов вернуться в свой дом. Возле автобусной остановки мои мысли прерывает телефонный звонок.

Катя… Я совсем забыл о ней.

– Привет, Катя.

– Ты как? – в ее голосе я различаю участие.

– Лучше всех…

– Ну, хорошо, – вздыхает она и берет паузу.

Я тоже молчу. Подъезжает пустой автобус. Двери открываются, я поднимаю чемодан и забираюсь внутрь.

– А как тебя родина встретила? – в голосе ирония. Еще не успели толком помириться, а уже начинается.

– Кать, ну как ты думаешь? Оркестром встретила, цветами. Я даже забрался на броневик и произнес речь. Как Ленин в семнадцатом.

– Кто?

– Ленин.

– А, понятно. – “Катя не сильна в истории”. – Ты скучал?

– Да. – Я забираюсь на сиденье и ставлю на колени рюкзак.

– Врешь, – ее голос добреет.

Я вдруг начинаю понимать, что действительно скучал по ее телу, по ее губам, по ее красному пальто, ловко перехваченному черным поясом.

– Ну ладно… я, может, скоро тоже приеду.

– “Скоро” – это когда? – мне вдруг становится тоскливо и одиноко.

– Не знаю. Как все сложится. Может, через полгода, а может, через пару месяцев. Звони, если что.

(“Если что?”)

– Хорошо… Катя, хотел тебя спросить…

– Ну что?

– Как зовут твою дочь?

– Проезд не забываем оплачивать, молодой человек, – рядом со мной встает пожилая кондукторша в оранжевом жилете и смотрит на меня выжидающе поверх очков. Двери закрываются, и автобус, тяжело качнувшись, медленно трогается со своего места.

В трубке – короткие гудки. Сделав кондукторше страшное лицо, сую телефон в карман.

– Следующая остановка – железнодорожная станция “Олимп”, – объявляет водитель по громкой связи. Он произносит “Аэропорт”, “железнодорожная станция «Аэропорт»”, но мне почему-то слышится “Олимп”. Уважаемые пассажиры, не забывайте своевременно оплачивать проезд! Интересно, а как там поживает этот Валя со своей нежной попой? Деньги, я надеюсь, мне не придется возвращать?

Улицы Петербурга, ежели зимой и ежели утром, неуютны, непригодны для обитания и напоминают вскрытые трубы, которые продуваются резким выдохом чьих-то могучих ледяных легких. Зимним утром тут все съеживается от холода: деревья, кустарники, постройки, решетки оград, скамейки, – и в воздухе растекается противная промозглость. Она забирается под пуховики, шубки, шапки, под костюмы, под футболки и, не встречая никаких препятствий, устремляется дальше, вглубь мясной толщи, к ребрам, позвонкам и нервам.

Возможно, это месть болотного божества, чья комариная идиллия была потревожена триста с лишним лет назад, возможно – всего лишь следствие соседства больших прохладных водоемов. Но, так или иначе, на улицах Петербурга ты чувствуешь себя не венцом творения, не хозяином, не олимпийским богом, а мясным ошметком, обычным мясным ошметком, впрочем, едва ли загораживающим пространство и создающим препятствие на пути воздушных холодных масс.

Иное дело – метро. Здесь нет адского холода, леденящего душу и тело. В метро спускаешься, словно залезаешь в детскую постель, под теплое одеяло, где тебя уже ждет припрятанный загодя карманный фонарик и книга с приключениями. Наше петербургское метро – это подземное царство плывущих вверх и вниз лестниц, царство мраморных сводов, колонн, медных светильников, таинственных туннелей. Все гудит, гремит, сверкает, стучит металлическими звуками, как кузнечное гномье царство, но по странной причине нисколько не будоражит, а, напротив, убаюкивает. Движение толпы, в которой ты идешь, ритмичное покачивание вагона, в котором ты сидишь, отправляет тебя в полусонное безмятежье. А громоздкие люстры на центральных станциях, литые решетки, звёзды возвращают в мир утраченной империи и внушают чувство неподвижности, защищенности.