Андрей Аствацатуров - Не кормите и не трогайте пеликанов

А внизу, прямо под окнами, открылась транспортная жизнь, проносившаяся мимо автомобилями, троллейбусами, трамваями. Я будто вознесся над нею, оказался изъят из общего замысла и с высоты девятого этажа увидел, как люди переходят Политехническую улицу в обе стороны, уверенно, быстро, строго политехнически; увидел, как на тротуаре возле светофора мужчина наотмашь ударил по лицу молодую женщину в красной куртке и, развернувшись, ушел. Она закрыла лицо руками и медленно сползла на снег, а пешеходы проходили мимо, торопясь домой, в свои клетки – к женам, мужьям, детям.

Я закурил и приоткрыл окно. Помню, в тот момент, когда я разглядывал заоконную сумеречную жизнь, меня посетила дурацкая фантазия, видимо, вызванная долгим тяжелым перелетом. Все эти автомобили, рассуждал я чуть ли не вслух, автобусы там или трамваи от первой гайки до компьютерных микросхем придуманы нами, людьми. Они рукотворны, стало быть, вечны. В них вложены наши усилия, наш разум, наши руки, наше тепло. А взглянешь как следует – так тебя вытошнит от их бессмысленности, от того, что сделаны не по-человечьи. У нас снаружи – мякоть и твердый скелет упрятан внутрь, а у транспортных средств – все наоборот, прямо как у жуков: снаружи – прочный скелет, металлический кузов, а мягкие кресла, подушки, коврики – всё это внутри. Я вдруг представил себе людей именно такими, со скелетом навыворот, на всеобщее обозрение. Мы были бы ходячими костяными решетками с прорезями по бокам для рук, для ног, и сквозь костяные прутья выпирала бы красная мякоть. Со временем могли бы даже эволюционировать в гигантские круглые пружины на манер тех, что живут в наших диванах.

На этой мысли я потушил сигарету, закрыл окно и принялся раскладывать диван. О Кате я старался больше не думать. Они мне никогда не нравились, эти диваны. Наверное, потому, что устроены не как машины и жукообразные, а как люди: внутри скелет, каркас, снаружи – мягкое синтетическое мясо, обтянутое искусственной кожей; но диванные пружины, думал я, это совсем другое, они живут самостоятельной жизнью, им нет никакого дела до того, что происходит на диване и вокруг него. Помню, пружины всегда мне мешали, вылезали из ткани, норовили снизу надавить, уколоть, словно упрекали в грехе. Я сначала их ненавидел, а потом как-то свыкся и даже стал звать по именам: Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта. Катя смеялась. Говорила, что, когда мы на диване, Жанетта и Жоржетта явно за нас. Иветте пофиг, а Лизетта и Мюзетта нас ненавидят, потому ревнуют и колются, мешают заниматься любимым делом.

Я стал заправлять белье, и тут мои мысли все-таки обратились к Кате. Она сама, подумал я, как пружина – упругая, сильная, готовая сжаться в любой момент и ударить. Я хорошо помнил наш последний разговор. В карманах оставалась какая-то мелочь, я позвонил Кате из Хитроу. Она сразу же сняла трубку. Я сказал, что хочу попрощаться.

– Прощайся.

– Ну Катя…

– Чего опять “Катя”? Ты уже достал! Таскался там где-то с какими-то шлюхами! Думаешь, я не знаю? Я…

Вокруг стоял гул. Я не понимал, что она говорит.

– Слушай, я хотел…

– Мне пофиг, чего ты там хотел, – донеслось из трубки сквозь гул. Катя говорила медленно, чеканя каждый звук, так что казалось, будто ее слова рождаются из древнего хаоса. – Понял? Еще пожалеешь у меня.

– Я уже жалею. Уже…

Расстелил белье, разделся, залез под одеяло и стал думать о Кате, о ее губах, о ее сильных прохладных ногах, потом снова об этих машинах, пока не почувствовал, что мысли путаются, дробятся, бьются друг о друга, что слова отступают, тают, расползаются, а в голову лезут совершенно новые образы и предметы.

Утром, очухавшись от сна, лежа под одеялом, принялся подсчитывать в уме свои финансы. А когда подсчитал, понял, что долго не протяну, – денег хватало от силы на месяц. Нужно было срочно искать работу, а значит – звонить друзьям, коллегам, причитать, унижаться, уговаривать, клянчить, чтобы меня, ради Христа, пустили в заповедный рай директив, офисов, указов, методических разработок, программ, отчетов, словом, туда, где правит Евангелие работы.

Работа! Петр Алексеевич произносил это изношенное слово с восторгом, с особенной интонацией. Говорил, что работа возвращает нам человеческий облик, изымает из грязных мыслей. Ага. А сам после лекций таскался в публичный дом на Рубинштейна. Или, может, он просто плохо работал?

Когда врачи приехали туда забирать его тело и позвонили в домофон, мягкий женский голос из динамика деликатно поинтересовался: