Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

— По христианскому обычаю, с покойной кто-то должен переночевать в одной комнате, — и после небольшой паузы скороговоркой добавила: — Лично я не могу, у меня больное сердце, да и за хозяйством присмотреть надо, вон сколько закуски и выпивки приготовлено на поминки.

Дядя, отводя глаза в сторону и вниз, сказал, что ему ещё надо поговорить с музыкантами похоронного оркестра, и быстро ушёл.

— Ну что, — как бы подытожила тётя, — придётся тебе ночевать в зале, — и видя моё сомнение и растерянность, подбодрила, — да ты не бойся, это же твоя мать.

Я затушил свечи у гроба, и сразу наступила густо замешанная темнота, ощупью дошёл до кровати и лёг. Пошёл поток мыслей категоричных и героического толка, свойственных моему возрасту, в то время я перешёл на третий курс института. «Всё-таки мать поступила правильно, молодец, я бы на её месте поступил так же, чем обременять людей и самому от этого мучиться, лучше вот так — сразу, покамест ещё есть возможность, завтра надо будет самому не расклеиться, и не дай Бог заплакать, надо всем своим видом показать, что я одобряю мать и восхищаюсь ею». Вдруг в молчащей темноте послышалось какое-то неясное и настороженное топотанье. Оно приближалось к гробу. Сердце заколотилось. Кожа стала стянутой и холодной. Топотанье прекратилось, но послышалась какая-то возня в самом гробу — я это отчётливо слышал. Я вовсю раскрыл глаза, но в этой густой темноте ничего нельзя было рассмотреть. Вскочил, лихорадочно начал нащупывать выключатель — где он, этот дурацкий выключатель? — я точно знаю, что он у дверного проёма. Наконец я включил его и со страхом посмотрел на гроб. В гробу у ног матери, свернувшись калачиком, лежала кошка. Со слов тёти, как я потом узнал, она часто приходила к матери в кровать.

Я не мог долго уснуть, но в памяти всплыл эпизод из раннего детства, я как бы вошёл в него и через него погрузился в сон. Не помню, сколько мне тогда было, лет пять, наверное. Мы с матерью шли по дороге из села Бородинка в город. Вдоль дороги росли деревья, кустарники, высокая трава была вся в росе. Слева от дороги тянулся залив с красивым названием Гоголь. Это, видимо, мать на мой вопрос дважды повторила:

— Залив Гоголь, залив Гоголь.

Я с радостным прискакиванием убегал от матери вперёд по дороге, с любопытством вглядываясь, что там будет за поворотом. И за одним из поворотов я наткнулся на что-то длинное, извивающееся по земле, тёмно-серебристого цвета, и это непонятное мне существо напугало меня, и я отчаянно, с криком побежал к матери. Уткнулся в ноги и зарылся лицом в её платье. Мать приласкала меня, успокоила, и когда мы дошли до того поворота, мать сказала, что извивающееся существо не страшно, что это просто уж.

Похороны задерживались, гроб был вынесен и уже стоял на табуретах около дома. Дядя ушёл за музыкантами, и около часа не было ни дяди, ни музыкантов. Я его ещё вчера вечером просил, чтобы не было никакой музыки, но дядя чуть ли не патетически мне ответил:

— Племянник, молчи! Мы не хуже людей!

А я действительно не хотел музыки, вернее, боялся её, боялся, что когда пойдут душераздирающие звуки траурных маршей, я не выдержу и расплачусь как мальчишка и не выполню программу, положенную мной накануне вечером.

Пришли музыканты с дядей, лица помятые, глаза мутные — видимо, они допоздна обсуждали с дядей программу траурной музыки. Музыканты неловкими руками повытаскивали из чехлов и футляров инструменты, встали отдельной группкой в стороне от гроба. Вначале они издали несколько неверных звуков, потом как бы собрались, и пространство затрепетало от громкой едко-жалостливой музыки, а периодически возникающие вибрирующие аккорды, как острые языки, жалили душу. Казалось, что она сейчас не выдержит и разобьётся вдребезги, и я, не совладав с собою, разрыдаюсь. Я посмотрел на мать в гробу, ещё раз отметил её глубинно-удовлетворённое выражение лица и вспомнил, что такое же выражение у неё было два года тому назад.

Я окончил первый курс политехнического института в том городе, где завершил срочную службу в армии, и поэтому послал документы о переводе в аналогичный институт родного города. Документы на каком-то звене застопорились, и так получилось, что меня, отчислив из одного института, не приняли в другой. В результате меня не допускали на занятия ни в одном, ни в другом вузе, хотя вины моей не было. Я прошёл все инстанции и от отчаяния не знал, что делать.

Мать, никого не предупредив, куда-то исчезла. Часа через три с палочкой, кивательно покачивая головой, она прибрела домой, легла на кушетку и сказала мне одну лишь фразу: