Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

— Завтра иди на занятия.

Выражение лица её было усталое и, вот как сейчас в гробу, глубинно-удовлетворённое. Куда она ходила, что говорила, я до сей поры не знаю, но учёба моя продолжилась.

Когда мы сопровождали мать в последнем пути её на кладбище, то пришлось отпустить машину с гробом несколько вперёд, из-за сильной засухи образовалось много пыли, и идти вслед за машиной было невозможно. Тяжёлая и в то же время мягкая, скользкая пыль заполнила все колдобины, колею, и приходилось, прежде чем ступать ногой, осторожно пробовать её носком обуви. Потом просто прямо брели по пыли. Она лениво стекала с ног и тяжёлым дымом плелась за людьми. Ноги, одежда, лица, волосы — всё было покрыто пылью. На лица как будто наложен однотонный серый грим. Выделялись только глаза и зубы. И вдруг я почувствовал своё одиночество. Один, один я на этом свете, и нет человека, который любил бы меня более, чем кто-либо, и этого человека, который мне ближе всех, уже нет. Я, будучи взрослым человеком, почувствовал себя сиротой и готов уже был расплакаться, но боковым зрением увидел слева от себя необычную пару и помимо своей воли обратил на них свой взор.

Один из них — маленький, горбатый, пиджак распахнут, сквозь разухабистость в голосе слышится боль, тоска, на глазах слёзы. Второй не в лад монотонно гудел, худой, высокий, с постным выражением лица, в руках длинная палка. Горбатый, плача, не пел, а прямо-таки орал: «Ты сама под ласками снимешь шёлк фаты, унесу я пьяную до утра в кусты», — и они уже было начали следующий куплет: «Зацелую допьяна, изомну, как цвет…» — как вдруг увидел горбатый похоронную процессию. Замолчал, рот полураскрыт, на лице недоумение. Его тощий напарник, как я понял, слепой, тупо приподнял лицо кверху, понюхал воздух, смешался и, захлестнув руку горбатого себе за спину, растерянно проговорил: «Пошли, Вася, пошли», — и перекошенная пара ушла прочь от переулка.

Подошли к кладбищу, и началась несуразица. Стая старух в чёрной одежде и в чёрных, повязанных на головы платках, как вороньё, замахали руками и загалдели, завопили:

— Прочь от кладбища! Не дадим места самоубийце! Убирайтесь! Хороните где хотите!

В нашей похоронной процессии наступила растерянность, но через некоторое время сватья решительно, и я вслед за ними, прошили цепь старух и устремились на кладбище. То место около могилы моей бабушки, в противовес заверению сватов, было не копано. Сваты ушли в поисках «копачей» и вовсе исчезли.

Я вернулся к машине и увидел, что от похоронной процессии никого не осталось, поблизости не было даже ни тёти, ни дяди. У входа на кладбище была лишь заградительная цепь старух, шумящих и кричащих что-то. Я взобрался на машину, у переднего борта увидел лопату, взял её и пошёл на кладбище. С каким-то отчаянием и даже злостью начал копать могилу в том месте, где ей и предназначалось быть. С очередным выбросом земли я увидел стоящего не краю обозначающейся могилы ветхого стрика. Он жалостливо посмотрел на меня и сказал сокрушённо:

— Сынок, могилу своим близким копать нельзя. Ты иди к батюшке, батюшка добрый, он всё разрешит. Вон там его дом, рядом с церквой.

Добротный деревянный дом был огорожен добротным же деревянным забором. Я много раз нажимал на кнопку звонка, стучал кулаками в калитку — никакой реакции. Наконец вышел священник с недовольным выражением лица и, выслушав мою сбивчивую речь, ответил, что он всё понимает, но ничего сделать не может, что есть такое положение в православии, запрещающее хоронить самоубийц на кладбище, но он хотел сделать исключение, а прихожанки всё узнали, пригрозили «копачам», что те никогда не получат работу, пригрозили ему, что напишут архиерею и он лишится прихода.

— Ну, что я могу сделать, если кто-то хочет быть непогрешимее папы? — патетически вопросил священник и развёл руками.

Потом развернулся, пошёл по дорожке к дому и, не оглядываясь, бросил фразу:

— Поступайте как знаете, я не разрешаю и не запрещаю.

Я вернулся на кладбище и продолжил копать могилу. Вдруг со стороны входа на кладбище, где стояла машина с гробом, услышал какие-то неистовые крики, визг. Чуя неладное, я выбрался из могилы и с лопатой в руке побежал туда. И тут увидел что-то страшное. Старухи с оскаленными лицами облепили машину, они уже открыли задний борт и с криками: «Вон её из машины! Вон её из гроба!» — начали тянуть к краю кузова гроб с телом матери.

Я растолкал задних старух, разбросал в стороны передних и, став к заднему борту машины с лопатой наперевес, наверное, со страшным лицом, закричал: