Элиф Батуман - Идиот [litres]

Я нажала на кнопку «Отправить», а потом пошла к засыпанной снегом реке, села на лавку и принялась за орешки. Небо было похоже на порцию сероватого светящегося белья, постиранного вместе с красной рубахой.

У меня появилось чувство, будто я веду две жизни: одна состоит из электронной переписки с Иваном, а другая – из учебы. Однажды я встретила Ивана на улице буквально через пару часов после того, как получила от него письмо. Он сделал вид, что не заметил меня, хотя я знала, что это не так. Он просто прошагал вперед, не проронив ни слова.

Позднее, по пути в спортзал, мимо нас со Светланой прошел парень, которого я знала по лингвистическому классу.

– Привет, Селин. Как дела? – сказал он. Чтобы ответить, я остановилась. Светлана остановилась вслед за мной, парень – тоже. Никто из нас не мог продолжать путь, пока я что-нибудь не скажу. Я напряженно думала, но в голову ничего не лезло. Минул, казалось, час, я сдалась и пошла дальше.

– Что это было? – спросила Светлана. – Кто это?

– Ничего. Никто.

– Почему ты не стала с ним говорить?

– Я не придумала ответ.

Светлана уставилась на меня.

– «Как дела?» – не настоящий вопрос. Эта фраза не значит, что ему интересно услышать, как у тебя дела.

– Знаю, – ответила я несчастным голосом.

– Я понимаю, ты презираешь условности, но не до такой же степени, чтобы не ответить «спасибо, нормально» только потому, что это – не блестящее оригинальное изречение. Нельзя отринуть условности во всех жизненных аспектах. Люди не поймут.

Я кивала. Да, я и в самом деле хотела быть нетривиальной личностью и говорить умные вещи. Но в то же время я отчетливо ощущала, что проблема – глубже. От меня стало ускользать нечто существенное в языке.

Я подумала, что проблему можно решить с помощью дополнительных занятий, и записалась на философию языка. Как выяснилось, суть этого курса – выдвинуть теорию, которая смогла бы объяснить марсианину – если он эту теорию вдруг прочтет, – что именно мы знаем, когда знаем язык.

Ну и чтобы уж действовать наверняка, я пошла еще на психолингвистику, для записи на которую требовалось знание нейронных сетей. Я в жизни не прослушала ни одной лекции по нейронным сетям, да и вообще понятия не имела, что такое «нейронная сеть». Но это обстоятельство почему-то ни на что не повлияло. Профессор был недурен собой и носил костюмы невиданной мною доселе элегантности и тончайших расцветок – серые с дымчато-голубым, настолько неуловимым, что стоило отвести взгляд, как этот оттенок сразу казался плодом твоего воображения. Занятия проходили в психологическом корпусе на десятом этаже, бóльшую часть которого занимала лаборатория по летучим мышам, и запах там стоял соответствующий. При виде статного профессора в элегантном костюме, шагающего из лифта в вонючий зал летучих мышей, у меня наступал тотальный сенсорный диссонанс.

Иван стал посвящать свои письма судьбе и свободе. Похоже, его не на шутку тревожила мысль: вдруг у нас нет свободы воли. Свою роль сыграли Лукреций и квантовая теория. По моим же ощущениям – особенно в минуты, когда я разглядывала зеленый курсор на черном экране, пытаясь сочинить сообщение для Ивана, – если что у меня и было, так это как раз свобода воли. Мысль о том, что ее можно как-нибудь ограничить, приносила лишь облегчение.

Томи, мой бывший учитель математики и друг, который преподает уже 20 лет, говорит, что по большинству учеников он может предсказать их дальнейшую судьбу. Случаются исключения – это как с Фрейдом, который не мог анализировать некоторых людей. Я боюсь спросить его о себе. С другой стороны, я – без пяти минут ученый, и единственное на настоящий момент научное объяснение свободы воли состоит в том, что она – иллюзия. И это мне не нравится.

В книжном, пока Светлана сравнивала разные издания «Беовульфа», я принялась листать набоковские «Лекции по литературе», и мое внимание привлек пассаж о математике. По словам Набокова, когда древние люди изобрели математику, это была искусственная система, призванная внести в мир порядок. Потом, в течение многих веков, по мере того как эта система становилась всё более изощренной, «математика вышла за исходные рамки и превратилась чуть ли не в органическую часть того мира, к которому прежде только прилагалась… произошел переход к миру, целиком основанному на числах, и никого не удивило странное превращение наружной сетки во внутренний скелет». [20] Владимир Набоков, «Искусство литературы и здравый смысл». Перевод Г. Дашевского.