Элиф Батуман - Идиот [litres]

– Ах, бюсты, – сказал он. – Ведь вы имеете в виду греческие и римские бюсты? Например, бюст Афродиты. Но бюсты, которые мы видим в музее, – это зачастую лишь головы статуй, случайно отколовшиеся от туловища. Греки и римляне пришли бы в ужас, увидев подобную голову без тела.

Я обдумала его слова.

– А монеты? Разве на монетах не изображалась лишь голова правителя, без туловища?

– Естественно, – усталым тоном произнес профессор, – монеты – вещь весьма древняя, и мы могли бы обсудить их отдельно. Но суть моих слов заключается в том, что кино стало революционным средством коммуникации.

Этот риторический оборот меня впечатлил: то есть уродом теперь выгляжу я – будто я заявила, что кино революционным средством коммуникации не стало.

В итоге я записалась на другой семинар по испанскому кино, который вел внештатный преподаватель на испанском языке. Внештатный преподаватель тоже говорил всякие глупости, но произносил их по-испански, и это повышало познавательную ценность. Я была единственным неиспаноязычным студентом в классе и потому говорила медленнее всех и с самым жутким акцентом. Я учила испанский в школе, поскольку мой отец-левак говорил о важности владеть языком трудящихся классов. Мне нравился испанский, нравилось, что в испанской литературе свое место отведено ослику, и нравилась мысль смотреть испанские фильмы на испанском, узнавать о другом мире на языке, в среде которого эти фильмы рождались.

В тот день, когда я ждала, Иван на письмо не ответил. Я вновь и вновь проверяла почту, а он всё не писал и не писал. Когда на черном экране появились, наконец, зеленые буквы его имени, я ощутила изумление и испуг: во-первых, я уже успела забыть, что жду от него письма, а во-вторых, в поле «Тема» значилось: Кончай глупить – причем по-турецки.

Дорогая Соня, начиналось сообщение, я наткнулся на этот словарь, когда в библиотеке я «domuzuna calismak» для своей работы по философии. По-турецки domuzuna çalişmak означает «работал твоей свинье». Но так никто и ни при каких обстоятельствах не говорит. Может, он хотел сказать «работал, как свинья», но так тоже не говорят. О свиньях вообще в турецкой культуре говорят не слишком много, да и трудолюбием свинья определенно не славится. Но всё равно, – подумала я, – как чудесно, что Иван решил заглянуть в турецко-английский словарь и даже открыл уникальные горизонты.

Турецкий оказался единственным в мире языком, который не делает существенной разницы между деревенским сортиром и теткой Ивана по отцовской линии, и еще в нем много венгерских слов – «наручники» или «борода»: В сравнении с турецким все западноевропейские языки – просто «garb». Я потом еще несколько недель смеялась в голос, вспоминая эту строчку. Garbi по-турецки значит «западный», от того же корня, что и garip («не такой, как все», «сам по себе», «чужак»). А по-английски garb может означать garble («искажение смысла»), garbage («мусор») или просто «особая, необычная одежда» – и я подумала, что он прав. Все эти западные языки – действительно garb .

Мне хотелось знать, как всё будет складываться дальше, перелистать страницы вперед, как в книжке. Я даже не знала, что это за история и какая роль отведена в ней мне. Кто из нас воспринимает ее серьезнее? Разве это не должна быть я, поскольку я младше и к тому же девушка? С другой стороны, мне казалось, что я в чем-то легкомысленней, а в Иване есть какая-то тяжеловесная серьезность, которая чужда мне и которую я не принимаю.

Я выиграла в лотерею четыре фунта орешков кешью. Потом пару дней ела их на обед и на ужин. Каждую ночь я до четырех читала, а в восемь меня поднимал будильник. После утренних занятий я еще немного спала и снова отправлялась на уроки. Мои дни стали обретать зловещие черты дурного сна, они все слились в нечто цельное и непрерывно длящееся, я была дезориентирована, у меня болела голова, и всё же мне не хотелось изменить ситуацию или положить ей конец.

Однажды в четыре часа ночи я вместо сна написала длинное послание Ивану о том, насколько верной мне кажется гипотеза Сепира-Уорфа – хоть хомскианцы и относятся к Уорфу с пренебрежением, называя его «пожарным инспектором».

Именно работая в страховой фирме «Хартфорд», Уорф выработал глубокое недоверие к языку, к его неявным структурам, которые, казалось, вечно служат причиной пожара. На одном заводе он обнаружил два помещения с бочками для нефтепродуктов. В одном помещении бочки были «полные», а в другом – «пустые». Рядом с «пустыми» бочками рабочие вели себя не так осторожно, как с «полными», но испарения содержались именно в «пустых», и там, где они хранились, воздух был более насыщен парами; в итоге рабочие зашли туда, закурили и вспыхнули пламенем. Что же послужило причиной пожара? Может, виной всему бинарность, заложенная в нашем языке? А вдруг слово «пустой» у нас имеет иное значение или вовсе отсутствует? Что вообще такое «пустая» бочка?