Дмитрий Пригов - Места

Почему все это явилось мне и утвердилось во мне посреди Саратова. Вернее, прикрепилось к Саратову. Вернее, было явлено под именем топоса Саратова? А почему бы нет?

Побывал в Саратове, побеседовал с саратовчанами, прислушался к их разговорам. Конечно, был и некий род лоббирования. А почему бы и нет? Поэт всегда и везде есть объект многочисленного лоббирования. Собственно, он и есть не что иное, как результирующая всех этих социокультурных (внешних), культурно-эстетических (срединных) и культурно-экзистенциальных лоббирований.

Многое и многое пыталось навязать свое имя микроимиджевым отслоениям моего стратегического поведения.

Ан, не случилось.

А с Саратовом случилось.

Вдруг появляется медведь, озирается по сторонам, и метель дикая все заволакивает — это, вроде, в Саратове

Ползет змея под снегом, а на поверхности путь ее красным следом прослеживается — это, вроде, в Саратове

Вот лежит кто-то, как труп, а потом вскакивает, сгребает все окрестности в охапку и убегает — это, вроде, в Саратове

Вот я много слыхал странного и удивительного про снег, пургу, появление и исчезновение — это, вроде, про Саратов

Это, пожалуй все, но что-то все-таки остается — и это напоминает мне Саратов

И все-таки, все-таки, даже если что-то постороннее является сюда с абсолютно посторонними намерениями — все равно напоминает мне Саратов

И даже Саратов, в процессе тотальной негации полностью исключающий из самого себя самого себя как Саратов — все равно напоминает мне Саратов

Отдавая дань известной и столь разработанной, особенно в философской и религиозно-литературной традиции конца 19-го и начала 20-го веков, теории и практике восприятия и принятия России как преимущественно-женской мыслеформы и экзистемы, я посвятил сему предмету несколько своих, в меру удачных и осмысляющих опусов. Пытаясь несколько сдвинуть оптику конструирования и восприятия образа России, решил я обнаружить или внести в эту преобладающую традицию и даже инвариант некую вариантность. Можно, конечно, связать это с влиянием мощного фрейдистского дискурса. Можно. Отчего же нет. И в этой попытке отыскать субстрат мужского, обнаружил я, что он, как и всегда следовало из традиции, носит на себе неистребимый отпечаток западного вторжения. Даже в тех случаях, когда он персонифицируется в самом авторе, т. е. во мне, вернее, в моем детском пальчике, все равно аура моего неизгладимого западничества, ныне вполне явного, но и в детстве откровенно предположенного моему дальнейшему развертыванию, эта драматургия российского — мягкого хаотического, приемлющего и западного-внешнего, чужого, вторгающегося, не ведающего снисхождения и не чувствующего обаяния, только еще раз находит подтверждение весьма банальным способом, но в пределах неложного и искреннего переживания и желания постичь на собственном примере мифологемы и метафизические откровения.

Известен случай как белый палец был проткнут иглой, и алая кровь закапала на чистый снег