Франсуа-Анри Дезерабль - Некий господин Пекельный

– О, – говорит Гари, и без того все понимая, – так мы коллеги! Вы много читаете?

– Да, – отвечает Кеннеди.

– И французов тоже?

– Да, – отвечает Кеннеди, – вот у меня как раз на столе… такая небольшая книжка… ну, вы знаете, того писателя, который разбился на машине года три-четыре назад… Их еще было двое… Damn, – вырывается у него, – никак не вспомню имя.

– Альбер Камю, – вступает в разговор его жена и добавляет: – А кто молодец? Джеки молодец.

– И Мишель, – продолжает Гари, – Мишель Галлимар, племянник моего издателя Гастона, он сидел за рулем.

– Ну ладно, – Кеннеди не хочет углубляться в неприятную тему, – не будем о смерти, есть вещи и повеселее (оттуда до Далласа было тысяча сто тридцать миль и четыре месяца, но он был так далек от этих мыслей).

Он улыбается улыбкой тех, кому улыбнулась судьба, и заводит с Джин разговор о кино. Говорит по-французски:

– Я смотрел “На последнем дыхании”, – и продолжает по-английски: I loved it. И “Четыреста ударов” тоже. Труфо (имеется в виду Трюффо) заслуживает, чтобы его именем назвали улицу. У вас дети живут на улице Анатоля Франса, или бульваре Виктора Гюго, или проспекте Поля Валери и с малых лет понимают, как важна история и культура. А что у нас? Мейн-стрит, Бродвей и все такое прочее. Хотя хватает и у нас великих имен, чтобы все это заменить и сделать, например, площадь Хемингуэя или бульвар Мелвилла. Я бы хотел, чтобы какой-нибудь мальчуган, которого ругает мамаша за то, что он поздно вернулся домой, мог ответить: “Я играл в баскетбол на проспекте Уильяма Фолкнера”.

Гари слушал и думал: когда-нибудь, возможно, где-нибудь появится проспект, или площадь, или хотя бы улица Ромена Гари. Неплохо бы в седьмом округе, или в Латинском квартале между университетскими корпусами, или на острове Сен-Луи – почему бы и нет, – впрочем, не важно, лишь бы не в пятнадцатом… На этом месте размышлений черный официант в белых перчатках поднес ему бокал шампанского. Пятнадцатый он никогда не любил – какой-то пресный, безликий, бездушный, и так далеко от всего – небось там вообще другой часовой пояс; да что там – если бы понадобилось снести в Париже целый округ, допустим под стоянку, он бы обеими руками проголосовал за…

– Пятнадцатая поправка к Конституции, – говорил меж тем Кеннеди, глядя вслед официанту, – гарантирует право голоса всем гражданам Соединенных Штатов. Она была ратифицирована почти сто лет тому назад, однако до сих пор у нас в стране неграм препятствуют голосовать. Мне пришлось отдавать специальное предписание, чтобы в Алабамский университет зачисляли чернокожих. Кредо губернатора этого штата – держитесь крепче – “Сегрегация навсегда”.

– Позор, – сказала Джеки.

– Какая гадость, – согласилась Джин.

– Прекрасно! – воскликнул Гари (он пригубил шампанское). – Вообще-то я не пью, но не каждый же день выдается возможность чокнуться с президентом Соединенных Штатов. Поэтому я сделал исключение из правил.

– Мне только воду, – вставила первая леди, беременная до ушей, в которых красовались жемчужные серьги, дополнявшие жемчужное ожерелье в два ряда, – существенное облегчение карманов налогоплательщиков. Она погладила живот, округло выступающий под платьем от Givenchy (двойное облегчение), взяла с каминной полки доколумбовскую статуэтку, полюбовалась на нее и показала гостям – Богиня плодородия. Подарок Андре Мальро. Оказалась как нельзя более кстати.

– Сигару? – предлагает Кеннеди.

– С удовольствием, – отвечает Гари.

– Охотно, – говорит и Гудвин (он еще здесь? А мы о нем забыли).

Все трое переходят в малую гостиную курить. Дворецкий приносит сигары, богатый выбор, но все made in USA. Нет, думает Гари, ни за что, настоящие сигары – только кубинские. И вспоминает, что во внутреннем кармане пиджака у него портсигар, а в нем гаванские сигары, доставленные контрабандой с Кубы. Но помнит он и то, что администрация Кеннеди не так давно наложила эмбарго – ввоз кубинской продукции был категорически запрещен. “Как же мне быть? – размышляет Гари. – Досадно так и не достать мои сигары, раз такой отличный случай. Но что подумает Кеннеди, если я все-таки вытащу их из кармана?” Он медлит, взвешивает за и против и наконец решается: да ладно, авось не полезет в бутылку из-за каких-то гребаных листочков табака, которые скрутили у Фиделя (я говорил, Гари бывает груб). И вот, немножко неуклюже, резко, словно шпагу из ножен, он выхватывает портсигар и в то же самое время смотрит на себя со стороны и видит этот жест, как в замедленной съемке или во сне, и успевает подумать, не рушит ли сейчас свою карьеру, не делает ли харакири, но too late, будь что будет, он слышит свой голос: