Дмитрий Пригов - Мысли

Вообще-то отсылка к зооморфным ассоциациям при представлениях о неведомом, запредельном, зачеловеческом вскрывает, очевидно, суть одной из основных, фундаментальных человеческих интуиций, связанных либо с атавистической памятью предчеловеческого существования, боязнью вернуться в мир дикой природы (по примеру кафковской «Метаморфозы»), либо с глубинными воспоминаниями о весьма нелегких отношениях с тотемными племенными и фратарными предками в далеком человеческом детстве. Страх перед ними и поедание их. Однако же вполне явны и обиходны фиксированные человеческие фобии и боязнь тараканов, мышей, крыс, пауков, змей. Моя сестра, например, панически боялась кошек. Уже вполне взрослым человеком она не могла отправиться в институт, просидев целый день дома, так как на лестничной площадке оказалась маленькая и безобидная соседская кошечка, и не было никакой возможности, сделав большой крюк, обогнуть ее. В общем, как ни объясняй, это является реальным фоном нашей жизни и жизни в этом некоем запредельном, но укрытом от ясного просвещенческого сознания пространстве, рациональным сознанием отвергаемом, но заставляющем иногда покрыться мурашками кожу и самого отъявленного рационалиста.

Христианская религия оттесняет все эти образы и явления в сферу адских областей, зачастую появляющихся в нижних частях икон. Однако в народных поверьях, да и в повседневной жизни эти существа, отнюдь не всегда вредоносные, по всему миру населяют леса, поля, дома, очаги, печки и углы. В изобразительной традиции Запада интерес к такого рода изображениям, попытки найти иконографию запредельного существуют давно. Можно вспомнить Средневековье с его химерами, Босха, Брейгеля, Гойю.

Хотя, конечно, и в русской традиции (помимо упомянутого Вия) были примеры, попытки явлений, художественной артикуляции феноменов запредельного (независимо от нравственно-религиозной оценки их авторами). Можно припомнить Достоевского и Сологуба. Да и большой советский миф в конструировании врагов придавал им черты запредельного, непостижимого простым умом — зачем, например, было зажиточному и стоящему у власти Бухарину сыпать толченое стекло в хлеб для рабочих и крестьян; как это можно было, не обладая многорукостью Шивы, работать сразу на все разведки мира? Я уж не упоминаю о придании змее-, пауко-, крысовидности врагам мира и Советского Союза во всякого рода карикатурах и плакатах.

Заметим, что и современный западный кинематограф, например, в его попытках реализовать некие футуристические утопические миры создает их обитателей, являющихся смешением новейшей технологи и зооморфной монструозности, собственно, вполне сознательно взывая к уже упомянутой глуби иной, неотменяемой человеческой интуиции.

Тем и знаменателен и удивителен репинский Иван Грозный, что художник в его привычном реалистическом восприятии, пытаясь изобразить человека в предельном состоянии, неожиданно для себя продавливает тонкую скорлупку человека культуры и являет облик, маску запредельного. Собственно, такие же маски, геральдические образы реальных обитателей иных миров, вовсе не ради запугиваний и удивления, а как бы бытописуя (вроде бурсы Помяловского), являют нам средневековые химеры и многочисленные боги, рикшасы и демоны восточных религий, многие из которых вполне добры и рачительны.

Чисто визуально, в отличие от доминировавших в репинские времена в России греко-римских пластических идеалов, пластика монструозного с провалами, с неожиданными вздуваниями и глубокими трещинами дает неповторимую напряженную драматургию игры тьмы и света, заставляя глаз не блаженствовать на постепенных переходах тональностей, но как бы прыгать и неистово скакать помимо, поверх сюжетности, включаясь в драматизм запредельного.

В заключение скажу, что совсем не хотел создавать впечатление некой предпочтительности этой картины и этого способа изобразительности перед другими. Я говорю о некой предельной силе выразительности в отображении определенного поля человеческих страхов, ожиданий, интуиций и тайн. Я сам отдал этому немало времени, хотя никогда, даже на короткий период времени, не абсолютизируя в своей деятельности этого способа художественной артикуляции действительности, всегда параллельно полагая ему другой или даже другие, в сумме подобных подходов являя, собственно, реальную сумму единовременных попыток человека понять мир сей.