Дмитрий Пригов - Мысли

Так я и стал завсегдатаем этой скульптурной студии, навсегда оставив надежды стать славным и интеллектуальным авиамоделистом. Надо сказать, что никаких навыков, да и просто предыдущих склонностей к изобразительному искусству я не имел, проведя все детство и отрочество в бессмысленных блужданиях по дворам моего детства, играя в футбол и в разные там салочки, колдунчики, штандер и пр. Оглядываясь в студии, я обнаруживал многочисленных малолетних ребятишек, уже настолько поднаторевших в переминании глины во всякого рода подобия живых существ и даже человеческие портреты, что только моя невразумительность или бессовестность не бросали меня в истерике на пол: Боже мой! Господи! Что за мразь я такая! Что за неуч и бездарь! Что за бездарные годы провел я в бездарных же занятиях! Что делать мне с погубленной до основания жизнью своей! — нет, балагуря и шуткуя, проводил я время в студии, переминая холодную и сырую глину, постепенно умудряясь что-то там из нее образовать, правда, весьма невнятное и не дотягивающее до уровня даже самых малолетних студийцев, некоторые из которых были уже увенчаны всякими детско-лауреатскими званиями и призами и держались соответственно, с известной долей важности и самоуважения. Нет, нет, конечно, конечно, не был я такой уж бесчувственной тварью, бревном безэмоциональным! Конечно, за внешней бравадой и шутками скрывалась нежная и ранимая душа, порою насмерть пораженная собственными догадками об абсолютной уже невозможности догнать безвозвратно убежавших от меня по дороге умения и артистизма не только что моих сверстников, но и всяких презираемых малолеток. Да, порой бывало безумно и безутешно горько, тем более что ближайший мой друг, наперсник моих переживаний — Орлов Борис Константинович — к тому времени имел уже немалый художнический потенциал и опыт (с детского сада аж, где он был премного уважаем и превозносим окружением за неимоверный талант и умение). Даже ему, даже ему, доверяя почти все мои сомнения, радости и упования, не мог я открыть эти терзания несостоявшегося и уже никогда не могущего быть состоявшимся художника, вернее, горе-художника. Но постепенно инерция занятий, инерция отрубленности от прочих занятий и круга иных людей и возможных бы друзей, создала некую такую (как приглушенную задавленную боль) атмосферу обыденности, рутину и нежелание принять какие-либо решения, уведшие бы меня совсем в другую среду и жизнь. Все лепили — и я лепил, все рисовали — и я начал рисовать (естественно, опять как курица лапой по сравнению с прочими, уже немало поднаторевшими и в этом виде изобразительности). Но годы берут свое. Они все берут и берут, берут до такой степени, что ничего уж «не их» во мне и не остается. Я с грехом пополам научаюсь лепить, чувствовать пропорции, вес, пространство, пластику и всякое подобное (ну, конечно, в пределах доступных для самодеятельно-студийного ученичества).

Так вот, к моменту окончания школы у меня уже и не было другого выбора, как слепо последовать примеру прочих и ринуться в художественный институт. Именно, не было другого выбора, так как всякие иные выборы были уже невозможны по причине неосмысленности в каких-либо предметах и знаниях, счастливо забытых за спасительным безвольным оправданием: я же искусством занимаюсь. К тому времени, как ни странно, к счастью для меня (чтобы отсрочить неминуемый момент подачи документов и сдачи экзаменов), было введено правило о двухгодичном рабочем стаже перед поступлением в институт. Так я и поступил, то есть поступил на ЗИЛ, где два года проработал (стараясь как можно чаще получать бюллетень), регулярно посещая уже переростком и эдаким уверенным и гордым старожилом Дом пионеров, постепенно вживаясь в мысли, слова и образ мышления предстудента художественного института, тем более, что многие наши знакомцы-студийцы, действительно, поступили в Строгановское училище и дарили меня равноправным равноуважительным разговором и обсуждением, как бы на равных, художественных проблем немалой важности; о жизни и задачах художника, о конструкции и пластике, о художественных образах и художественной форме, о самозабвенности и халтуре. Это, естественно, поддерживало меня, но никаких гарантий моего поступления не давало, что порою, в минуты одиночества и сомнений, приобретало вид экзистенциальной драмы, тем более, что по тем временам, особенно в моем случае совершенной непричастности к художественным кругам, непоступление в институт виделось как абсолютный крах и невозможность чего-либо вообще. Но, как известно, жизнь побеждает никому не известным способом. После двух неудач при поступлении, на третий раз сподобилось мне все-таки поступить в столь чаемый храм искусства. И надо же было тому случиться, что ровно после стольких же неудач, в тот же самый год и на то же самое отделение поступил и Борис Константинович Орлов. Это было что-то неземное! Я прямо задыхался не то чтобы от счастья, но от чего-то непомерного. Мы бродили с Орловым и еще долгое время после поступления восторженно недоумевали но поводу случившегося. Ну, в институте наступили свои времена со своими причинами для своих комплексов. Будучи единственными представителями как бы пролетариата, мы с Орловым оказались окруженными наследниками прекрасной советской художественной элиты — детьми художников и выпускниками МСХШ. В то время как мы обмирали от реалистической выразительности портретов Шадра и картин Сурикова, им были ведомы запредельные для нас восторги от еще более запредельных импрессионистов и даже от (ужас сказать!) совсем нам неведомых Малевичей и Татлиных (не говоря уж про такую мелочь, как всякие Фальки, Тышлеры, о существовании которых рядом с нами в Москве мы и слыхом не слыхивали). Нас спасала, единственно, только весьма архаическая и академическая система преподавания, уравнивавшая нас на пространстве постановочных композиций, обнаженной натуры и сорокачасового портрета. Помню безумные муки всего моего духовного и гносеологического существа, когда я, бродя в залах недавно дозволенных и выставленных импрессионистов, с неимоверным напряжением пытался проникнуть в тайны понимания этой неведомой мазни. Я мучил себя, за собственные волевые волосы притаскивал раз за разом в залы и бродил, как слепое чудовище, ощупывая незрячими глазами эти знаки неведомого и отвратительно-желанного. И вот, однажды, я вдруг раскрыл глаза и увидел, и понял, и не смог понять, что же это я такое не понимал.