Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Мой дом был в двух шагах от музея Мицкевича и Польской библиотеки. Там хранятся драгоценные автографы Шопена и даже его посмертная маска, но, по иронии судьбы, я никогда там не был. Автографы эти меня не интересовали, а Мицкевич — польский поэт, друг Шопена — был, на мой взгляд, незаслуженно обласкан историей. Любопытный персонаж этот Мицкевич: жил в России, дружил с Пушкиным, почти всю жизнь провел в изгнании, в 1831 году приехал в Париж вместе с Шопеном. Но его антицаризм опротивел Луи-Филиппу, и из Парижа его тоже выгнали. Свои последние годы он провел в Риме, впав в некий поэтико-националистический мистицизм. Он уверовал в историческое предназначение Польши, «Христа среди народов», — принести себя в жертву во имя торжества национального духа. Конечно, поэтом он был не самым великим, и эти идеи прозвучали бы сегодня, мягко говоря, как излишество. Но сам Шопен говорил, что как раз стихи Мицкевича вдохновили его к написанию четырех Баллад. Может, это и верно для Первой Баллады ор. 23 соль-минор. Что же до остальных трех, то думаю, что это, скорее, комплимент Шопена.

Из музея Мицкевича выходили редкие посетители. Там нужно было подождать, потом экскурсовод вел публику к польским реликвиям и манускриптам. Музыка моего фортепиано долетала до посетителей музея и производила впечатление, особенно Баллады Шопена. В это время (в конце 70-х годов) я готовил к записи Балладу соль-минор и несколько Ноктюрнов, среди них Ноктюрн ор. 48 № 1, который Шопену пришел на ум в церкви Сен-Жермен-де-Пре, где он укрылся некогда от сильной непогоды. Эта легенда датируется 1841 годом. Шопену 31 год, он еще в расцвете сил. В этом году он пишет Третью Балладу ля-бемоль-мажор, Полонез фа-диез-минор, Прелюдию до-диез-ми нор. Его отношения с Жорж Санд пока еще терпимы. Болезнь, то наступая, то отступая, позволяет ему работать и давать концерты, а лето в Ноане еще помогает переносить зимние тяготы. Но через несколько лет болезнь начнет подтачивать последние силы и, в конце концов, приведет его к смерти.

Я часто думал об этой легенде, о церкви Сен-Жермен: как большинство историй, касающихся Шопена, она почти лишена оснований. Помню, с каким трудом искал я ключ к исполнению Ноктюрна и как решил потом не записывать его вовсе. Если вдуматься, я и так слишком много тогда записал. Потом этот Ноктюрн не давал мне покоя. Труднейший для интерпретации, хотя технически и не очень броский, он таит неудобства в среднем разделе, рассчитанном на большие руки и немалую силу. Медленное и певучее начало уступает место crescendo [9] Crescendo (т. ) — наращивая звук (музыкальный термин). двойных октав, совершенно неожиданному, хоральному, с широкими аккордами, как будто пьеса написана для органа. Может быть, поэтому рассказывают о Шопене в церкви, о застигшей его непогоде, об убежище, ставшем источником вдохновения. Взволнованный, беспокойный финал завершают три тяжелых, тихих аккорда в до-миноре.

Этот Ноктюрн, наименее шопеновский из всех, лучше других отражал мое состояние в тот период. Я бежал из Италии, где сам воздух был для меня мучителен и где я боялся событий непоправимых. Мне все опротивело. Последним ударом был арест, когда меня задержали на улице агенты неизвестно какой службы. Альдо Моро был в руках «красных бригад», итальянской террористической организации того времени. Это был апрель 1978 года. Милан находился на осадном положении. Я возвращался домой, когда на улице Мандзони меня остановил патруль.

В подбородок уперся автомат, и я вынужден был предъявить свою сумку. Они не имели права, там были личные документы, для обыска требовался ордер. Но протесты оказались бесполезными: напрасно я объяснял, кто я такой, и что мою личность могут удостоверить влиятельные знакомые. Они только ухмылялись и, открыв мою сумку, обнаружили бумаги на немецком языке. Это были контракты и деловая переписка с фирмой звукозаписи Deutsche Grammophon. Их тут же приняли за пропагандистские материалы, к тому же иностранного происхождения. Трое из четверых агентов вели себя нахально, почти грубо: мне велели расставить ноги и упереться руками в крышу их автомобиля. Они кого-то запрашивали по рации, и было слышно смутное карканье отдаленных голосов. Четвертый, уставясь на меня, курил мне прямо в лицо, демонстрируя всем своим видом, что ему известно больше других. Он выхватил мои документы из рук более молодого и презрительно заявил: «А это я беру себе». Я решил, что он читает по-немецки, и немного успокоился: сейчас они наконец поймут, в чем дело, и все выяснится. На самом же деле все обернулось в худшую сторону. Они, видимо, решили, что меня надо арестовать, потому что без конца повторяли в микрофон мое имя и прибавляли: «Подозрительный тип». Я испугался, но еще больше разозлился, ибо отдавал себе отчет, что надо мной просто хотят поиздеваться; вряд ли они всерьез думали, что я опасный террорист. Может быть, они не сообразили, что я пианист, и конечно не поняли содержания документов и дискографических этикеток. Зато такая наглая манера разговаривать, угрожать оружием, выворачивать карманы, видимо, удовлетворяла их тщеславие. Я повторял свое имя, убеждал их, что я известнейший пианист, но хорошо помню насмешку и гримасу превосходства у всех четверых. Пришлось мне вытерпеть унижение и провести ночь в камере. У меня отобрали ремень (галстуков я не ношу), сняли отпечатки пальцев. Время от времени я себя спрашиваю, не станут ли они раритетом для коллекционеров. На следующий день меня освободили с извинениями от префекта и шефа полиции. Долго я не раздумывал: привел в порядок дела, предупредил немногих близких — и покинул Италию, может быть, навсегда.