Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Я был в состоянии отличить чистовой вариант от рабочего. Уж на что я привык к помаркам в рукописях XIX века, но тут я растерялся. Интересно, что же должна была подумать Соланж? И пристало ли дарить женщине черновую рукопись, мало понятную тому, кто сам не сочиняет? Я рассуждал, как глупый новичок, который полагает, что прошлое — это и есть его детские партитуры. Как будто законы и каллиграфия страсти скреплялись точными правилами и воспитанием. Как будто моя нотная Вселенная способна была дотянуться до чьей-нибудь еще. Что за вздор! И я начинал это понимать, пусть оплачивая издержки собственной головой, которая, кстати, стала кружиться чуть меньше. Я вернулся к Стейнвею, ласково погладив его по дороге. Потом, снова усевшись перед пюпитром, со стесненным дыханием взглянул на два последних листка рукописи. Как же начать?

Ремарка гласила: «Presto con fuoco». То же обозначение появлялось при теме Первой, потом Второй Баллады. Presto con fuoco. Каждый пианист знает, как играется Presto con fuoco. Инструмент раскаляется под пальцами, а пальцы, бегая по клавишам, должны силой заставить их звучать, как добивается своего шпажист на поединке, мгновенно парируя удары соперника и заставляя его шпагу отзываться резким звоном. Руки летают над клавиатурой с бешеной скоростью, сухожилия натянуты, пальцы резко опускаются и высоко поднимаются. Студенты изрядно корпят, чтобы овладеть этой техникой: она требует силы, точности и большой скорости. После 1841 года Шопен больше не игр-лл в концертах те свои сочинения, где было «Presto con /uoco». В частности, во Второй Балладе он исполнял только первый раздел, более медленный. Здоровье не позволяло. Эти страницы были написаны за шесть или семь месяцев до смерти, и ясно, что он уже не мог их сыграть. Их могла ему сыграть только Соланж, ибо никто чужой не должен был знать об этих листках. Однако, хоть она и училась у Шопена, вряд ли ее технический уровень позволил бы ей с этим справиться. Я взглянул на последнюю страницу, там стояла дата: 17 февраля 1849 г., то есть точно 8 месяцев до смерти.

Двумя днями раньше, 15 февраля, Полина Виардо писала Жорж Санд: «Вы просите меня сообщить Вам новости о Шопене — вот они. Его здоровье постепенно ухудшается; сносные дни, когда он в состоянии выезжать в экипаже, сменяются другими — с кровохарканьем и удушающими приступами кашля. По вечерам он больше не выходит. Однако он еще в состоянии давать несколько уроков, а в свои хорошие дни он даже бывает веселым. Вот и вся правда. Впрочем, я его давно не видела. Он трижды приезжал повидать меня, но не заставал».

Известно, что в эти февральские дни Шопену было совсем плохо. Он догадывался, что должно с ним произойти. Уже за несколько месяцев до этого он написал завещание, и в том числе «некоторые распоряжения по поводу того, как следует поступить с его бренной оболочкой, когда он испустит дух». Прежде всего, уничтожить неоконченные рукописи, которых немало. Когда силы позволят ему, он сделает это сам. В один из майских дней он отправит в камин свое бесценное наследие. На листке с последними распоряжениями он нарисует гроб, кресты, кладбище и несколько нотных знаков. Врач, наблюдавший его долгие годы, единственный, кому Шопен доверял, умер. Те, кого к нему приглашали, мало что понимали, прописывали негодные лекарства и запрашивали солидные гонорары: «…они бредут наощупь и не помогают мне. Все они сходятся относительно климата — тишины — покоя. Покой я и без них когда-нибудь обрету». [29] Письмо к Соланж Клезенже от 30.01.1849 г.

Кроме того, Шопен беден. Друзья тайком от него взяли на себя половину квартирной платы. Единственный источник его доходов — концерты и уроки, но здоровье не позволяет ему ни того, ни другого. И нет рядом мадам Санд, чтобы разобраться со всеми практическими вопросами. Шопен видится с Соланж и пишет ей, время от времени его навещает Делакруа, с которым его по-прежнему связывает тесная дружба. Вот записи в дневнике художника:

«29 января 1849 г. Вечером был у Шопена, оставался у него до десяти часов. Бедный друг! Мы говорили с ним о госпоже Санд, о ее странной судьбе, об этом сочетании достоинств и пороков. Это говорилось в связи с ее Мемуарами. Он сказал мне, что, по его мнению, она не сможет их написать…»

«14 апреля 1849 г. Вечер у Шопена. Я застал его распростертым почти без дыхания. Через некоторое время мое присутствие слегка его оживило. Он сказал мне, что главное его мучение — это скука. Я спросил, неужели раньше он никогда не испытывал того " чувства невыносимой пустоты, которое и у меня часто возникает. Он ответил, что всегда умел себя занять. Самое пустяковое занятие может отвлечь в тяжелую минуту и даже облегчить лихорадку. Другое дело — горе…»