Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

«Я знаю, откуда эта рукопись отправилась в путь и как попала в мои края. В 1946 году прошел слух о пианисте из Московской Консерватории, исчезнувшем тремя годами позже. Бывало, что из наших краев отправлялись на Север и не всегда возвращались. Так вот, ходили слухи, что этот пианист исполнял баллады Шопена как-то странно. Первые три Баллады он играл так, как обычно, а вот в Четвертой изменял финал. Он был немного похож на финал Второй, Molto agitato, или, скорее, на Presto con fuoco, и отличался от того, который знали мы. Можете представить себе, как быстро это известие прокатилось по тесному кругу музыкантов. Но почему именно он получил доступ к неизвестной партитуре?»

После падения советской империи личность этого таинственного пианиста немного прояснилась. Звали его Андрей Харитонович, родился он в 1929 году в деревне Жовнин под Киевом, был подающим надежды пианистом-виртуозом, в ночь с 16 на 17 февраля 1949 года был арестован, а дальше следы его теряются; возможно, он умер в лагере зимой 1957 года. Мать, отец и два его старших брата тоже попали в лагеря и умерли в конце 50-х. Мой русский друг утверждал, что в 1947–1949 годах Харитонович имел определенный вес в Московской Консерватории, благодаря покровительству старого профессора класса фортепиано, с которым состоял в близких отношениях. Возможно, именно от него Харитонович получил рукопись Баллады. И, возможно, его юношеский энтузиазм сослужил ему плохую службу: не надо было играть Балладу прилюдно. Кто донес на него? «Не знаю, Маэстро, прошло уже столько времени. Я хорошо, слишком хорошо его знал, и именно в его исполнении впервые услышал иной финал Баллады. Было это однажды ночью, мы собрались большой компанией послушать и поиграть Шопена, которого трактовали как композитора наполовину польского, наполовину французского. Шел январь 1949 года. Отец был категорически против наших сборищ. Видимо, его пугало исполнение фрагмента того материала, который в 46-м прибыл из Берлина под охраной после тщательного изучения».

Что это были за партитуры и что они содержали, кроме произведений Шопена? Да примерно то, что составляло репертуар Верта в Берлине и Сантьяго. Не было ни одной неизвестной сонаты Бетховена, зато много страниц музыки Генделя, Мендельсона, Клементи, очень много Баха, Листа, несколько неизвестных страниц Дебюсси, которые он никогда не собирался публиковать. Все эти ноты попали в Берлин разными путями, но происхождение у них одно: частные коллекции Европы — парижские, лондонские и, естественно, венские. Многие были реквизированы у законных владельцев, особенно в Вене и Париже, но были и купленные в обычном порядке. Нельзя сказать, что их совсем не собирались публиковать. Просто с публикацией не спешили.

«Да, публиковать не торопились. А эту рукопись я решил предложить вам сразу же, как только она мне досталась», — мой русский друг был взволнован, его руки и манера держаться начали меня убеждать, чувство отвращения понемногу ослабевало. «Помните, я сказал, что только Вы можете достойно сыграть финал Баллады, этот плод неисповедимой страсти Фридерика Шопена? Вот уже тридцать лет я не слышал его».

Какую страсть мой друг полагал действительно неисповедимой — Шопена к Соланж Дюдеван? А может быть — свою к Андрею Харитоновичу? И никто, кроме меня, не мог собрать звуки в аккорды и арпеджио, в восходящие и нисходящие пассажи из терций, квинт и секст. В мои руки попала история, дополнить и завершить которую мог только я. Это был приговор судьбы. Я буду первым из пианистов, кто сыграет эту пьесу по-настоящему. Ее играли Верт и Харитонович, из коих первый был ремесленником, а на втором лежала тень воспоминаний моего русского друга. Был ли он таким виртуозом, каким его обрисовали? Многие годы пытался я потом понять, что за пианисты были эти двое, русский и немец, в годы войн, противостояний и диктатур искавшие в произведениях польского изгнанника утешения и спасения от мира, который оба ненавидели? Их техника осталась за замками их причудливых и драматических судеб. Я не смогу узнать, какими были их руки. О Верте мне известно чуть больше, сведения о Харитоновиче ускользали. Семья была уничтожена в несколько лет, и никакой другой информации. Когда он начал учиться на фортепиано? Видимо, с детства, как и все. Когда приехал в Москву? Скорее всего, в конце 1945 года, с семьей. Закончил учебу в 1947 году, диплом об окончании консерватории конфискован не был. Что происходит потом, как зарождается связь с профессором, каким образом копия рукописи Баллады («конечно, не оригинал») попадает к этому высокому, светловолосому, нахальному на вид парню — неизвестно. Где и кому он впервые играет Балладу? Старику, который позволил ему прикоснуться к этому сокровищу и, возможно, сам же потом донес на него, поняв, что предметом вожделений Андрея является не столько он, сколько рукопись? Вспыхнувший при этом гнев вполне мог вызвать к жизни анонимное письмо или что-нибудь в этом роде. Подрывная деятельность, гомосексуализм, дурное влияние на учащуюся молодежь, ночные бдения с непонятными партитурами — этого вполне хватало для путешествия к Берингову морю. Скандалов в Московской Консерватории старались избегать, а исчез ли один Андрей или, спустя некоторое время, кто-нибудь еще — я не знаю. После того, как Андрей Харитонович доверил моему другу бесценные страницы, уже в его доме начались ночные обыски, был арестован его отец. И мой друг начал размышлять о побеге.