Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Несколько дней назад мой друг писатель недоверчиво взглянул на меня, пораженный моим вопросом. Потом ответил, как бы говоря с самим собой: «Знаешь, от текста "Сильвии" заболеваешь, как Нерваль, и уже не можешь различить, где сон, где воспоминания, а где реальность». Знал ли я об этом в тот июньский парижский день? Пожалуй, нет. Я думал об обстоятельствах, приведших меня в состояние депрессии, и о равновесии, которое никак не мог обрести. И еще о том, что судьба подталкивала меня отдать дань памяти писателю, о котором мне с детства рассказывала мать, и которого я очень любил.

В то время как эти мысли занимали меня, из других закромов памяти, более глубоких и таинственных, уже струились звуки cantabile [17] Cantabile (ит.) — певуче (музыкальный термин). Прелюдии си-бемоль-мажор. И мне хотелось выключить эту запись, мешавшую мне двигаться, смотреть и даже думать. Чье же исполнение прокручивалось в моем мозгу? Было бы забавно узнать свою собственную манеру, хотя, может быть, это была трактовка Рубинштейна или Корто. И только через много лет, здесь, окруженный прекрасными видами природы, на которую мне не хочется глядеть, я понял, что музыка Шопена, живущая внутри меня, как контрапункт моим мыслям и всей жизни, звучит в исполнении Клаудио Аррау. Это единственный пианист, которому я поистине завидовал, за которым следил и которым восхищался. Он был воспитанником Мартина Краузе, последнего из учеников Листа. Аррау был самым загадочным из пианистов, которых я слышал. Когда он умер, мне принесли вырезку из газеты (сам я газет не выписываю). Место для некролога купила его фирма звукозаписи «Филипс». На большом фото был изображен рояль на пустой сцене с пустым стулом возле него, а внизу две строчки: «Клаудио Аррау, 1903–1991». И больше ничего. Я вздрогнул, взглянув на рояль, ожидающий в пустом зале, и на даты рождения и смерти на пустой странице. Но тогда, в Париже, между улицей д'Анкара и мостом Бир-Хаким, я не мог еще понять, что Прелюдии, которые возвращали меня к жизни, уничтожая злую волю, парализовавшую мои пальцы, звучали не в моем исполнении. Это был Шопен Клаудио Аррау.

Понадобилось много времени, прежде чем я пришел в себя. Был уже вечер, когда передо мной появился остров Ситэ, и навалилась ужасная усталость, я был опустошен. Только в этот момент я понял, что могу вернуться и домой, и к занятиям; могу открыть шкаф с партитурами, подобранными по авторам, и выбрать ноты наугад, по сердцу, не оглядываясь на долги незаписанных дисков. Я понял, что тоска исчезла, я убил ее усталостью, хотя и позволил загнать себя в угол и изрядно потрепать. Одержав победу оружием терпения, я вспомнил, что хандра — заразная болезнь, и сквозь усталость подумал о русском.

Где я обнаружил его? Под окнами? Я внимательно огляделся, стараясь понять, не мог ли он где-нибудь спрятаться; теперь я чувствовал слежку, как и он.

Мне показалось, что человек на мосту, соединяющем Ситэ и остров Сен-Луи, наблюдает за мной. Я узнал его и решительно двинулся вперед, готовый спросить, принес ли он таинственные страницы, которые мне обещал. Я был даже убежден, что он специально вернулся, что все было гораздо проще, чем я думал. В нескольких метрах от того человека я понял, что русский ушел совсем в другую сторону. Прохожий испуганно посмотрел на меня. Я замедлил шаг, и разочарование обожгло меня острой болью.

Вот уже много лет я не вожделел так к таинственной музыке и к не менее таинственной женщине. Я не мог пока определить, были они соединены только в моем больном воображении или действительно была какая-то связь между ними — музыкой, не имевшей имени, и женщиной, чье имя я не осмеливался произнести. Я и не пытался этого узнать, по крайней мере тогда.

Продолжение контактов с русским мне трудно вспоминать спокойно. Терпеть не могу ни писем, ни запечатанных конвертов, ни каких бы то ни было известий, кроме, разве что, вестей из прошлого. Настоящее болтливо: бессмысленные беседы, уходящие в никуда, от которых назавтра не остается даже воспоминаний. Музыку постигла та же участь. Ни одна эпоха не была так перенасыщена музыкой, как наша: она звучит везде — на улице, в магазинах, в самолетах и даже в кабинетах дантистов. Музыка всех типов, иной раз классическая, но чаще современные ритмы и песни. К услугам желающих плейеры, чтобы таскать музыку с собой хоть на вершину Юнгфрау. Тишину можно нарушать где угодно, на музыку никто не обращает внимания. Ее просто пропускают мимо ушей.