Георгий Пряхин - День и час

Правда, включать телевизор больная почти не просила, испытывала к нему практически полное равнодушие в отличие от ссыльной большевички, которая, едва загорался крохотный экран спитым пульсирующим светом, сама загоралась, пульсировала, обращалась в зрение — еще не притупившееся — и слух. Дальние страны, как и дальние времена, занимали, задевали больную куда меньше, чем то, что было, казалось, так близко — стоило распахнуть окно, высунуться в него или, еще лучше, спуститься по больничной лестнице вниз, и вот оно: охватит, подхватит, понесет, как ласточку в небе.

Которую само небо, кажется, и несет…

Высунуться, спуститься…

Женщине невозможно пошевелиться. Ее невозможно было пошевельнуть. Малейшие прикосновения причиняли боль, саднили: у нее развивался рак позвоночника. Сыновьям же удавалось то, что не удавалось ни медсестрам, ни врачам, — поворачивать ее так, что она только тихо-тихо стонала.

Дочерям бы точно не удалось: тут надо иметь недюжинную мужскую силу — чтоб мать поднимать как пушинку. И как пушинку легко. И как пушинку бережно.

Ростом они невелики, да и в плечах не косая сажень, но как молодые бычки, надутые, начиненные молодой упругой силой, которая разве что от земли их не поднимала, хотя они и шли, катились по ней, подпрыгивая на малейших кочках. Младший носил очки, без конца съезжавшие набок, наискосок — не могли удержаться в седле, не в состоянии были объездить эту упругую молодую силу, которую по досадной прихоти природы им довелось венчать. Старший очков не носил, под юношеской округлостью уже проступал остов, шар трансформировался в куб — самое прочное, самое жесткое из всех геометрических тел; во всем остальном же они похожи как две капли воды.

По легкой, упругой силе, по цвету кожи, по обаянию чистоплотности и здоровья если и походили на пару бычков, то на тех, которых в деревне называют «выпоенными». Выпоенные, вспоенные цельным материнским молоком…

Младшему лет двадцать, он, судя по всему, студент, старший (двадцати двух — двадцати трех лет), вероятно, уже работал.

Еще одно различие. Если младший при всей сдержанности, шедшей, возможно, от самой ситуации, в которой находилась семья, все же поддерживал разговор и с матерью, и с другими обитателями палаты, то старший был несокрушимым молчуном. Сергей, например, и голоса-то его не знал по той причине, что он его и не подавал. Зайдет, поздоровается кивком и сразу к своему рабочему месту. И пеленает мать, и кормит ее, и ходит за нею без единого слова. Так и получалось, что голос матери знала вся палата, а голос ее старшего сына никто по-настоящему не слыхал. Сама мать, бывало, скажет ему:

— Ты бы, Федор, хоть поговорил со мной. А то скучно с тобой, не то что с Мишей.

Федор молча, грустно улыбался и опускал голову.

Деятельная напористость младшего, который теребил врачей, приглашал профессоров, и истовое, молчаливое служение старшего взаимно дополнялись, сочетались и были теми двумя нитями пряжи, из которых ровно и мерно, без порывов, сплошным тончайшим полотном — маревом, если только марево материально, и ткалась материя заботы.

Мать принимала ее как должное. Несколько раз у нее появлялся муж, длинный, худой, лысый человек с беспокойными руками, который еще с порога начинал кланяться, жалостливо морщиться и вообще выказывать бурное сострадание всем, кто находился на тот момент в палате (включая здоровых), и жене, разумеется, в первую очередь. Он так старательно выражал неподдельную жалость, что выглядел тут самым жалким. Самым больным. Судя по всему, для парней это был не отец, а отчим. Они его не замечали — тоже, как и Сергей в детстве, считали отчима повинным в болезни матери? — он же только путался под ногами. Только мешал им. Мать сначала вставала на его защиту, хотя в открытую отчима никто не шпынял: его не замечали, в упор не видели — вот и все нападение. Защита же заключалась в том, что мать непременно заговаривала именно с ним, пусть даже по самому незначительному поводу, и, несмотря на присутствие кого-либо из сыновей, именно ему, мужу, давала какое-нибудь поручение, пускай хотя бы самое ничтожное-поправить у нее в ногах одеяло, принести воды и т. д. Мужчина торопливо поднимался, подхватывался, но его всякий раз молча осаживали — «дежурный сын», как называл их Сергей про себя, перехватывал уже приготовленную было кружку и уж тем более останавливал всякие поползновения отчима к одеялу, зная, какие муки доставляет матери любое неосторожное движение. К одеялу не подпускали даже врачей и медсестер — те давали команды, а исполняли их сыновья. Как повернуть, что обнажить…