Георгий Пряхин - День и час

Все-таки Машу он тоже иногда, под настроение, в шутку величал матерью.

— Зарапортовалась ты, мать. Видеть, может, и видела, но спасать — это что-то не то.

А теща вдруг сдвинула свои круглые роговые очки на самый кончик носа, взглянула на него из-за стекол и проговорила спокойно:

— Ничего она не путает. И такое было: в одном вагоне свои маются, а в другом — подобранные немцы. Не дай бог только сказать своим, что в соседнем вагоне — немцы.

Так она заговорила с ним впервые.

Тут бы ему, наверное, и присесть, и спросить ее самому, пусть бы рассказала подробнее. Фильм по телевизору шел военный, и она находилась в том состоянии, когда душа словно просыпается, смелее заявляет о себе. Когда она исполнена и достоинства, и непривычной, не выказываемой в обыденной жизни решимости, и желания поведать что-то разбередившее ее другой душе.

Может, то и был случай, когда она — первая — делала шаг навстречу. Из круга, очерченного им и покорно принятого ею. Он же, правда, на миг замешкавшись, повернулся-таки и ушел. Раздеваться-разуваться. Куда как важное дело! Ему стало стыдно — теперь, задним числом. Стыд настиг как запоздалое эхо.

Он все-таки старается быть примерным родителем и раз в месяц, скопом, листает дневники и тетради сыновей. Любопытные истины открывает иногда в этих тетрадях. И почему-то каждый раз примеряет их к себе. Тогда ему кажется, что сыновья не уроки записывают в эти замурзанные тетрадки, а свои тайные, беспощадные мысли о нем. Об отце — то, что еще не решаются сказать в глаза. Узаконенная форма оппозиции. В общем-то, чушь собачья, его досужие домыслы, но он от этой однажды взятой в голову дури отрешиться не может и подчас в самой невинной фразе ищет подспудный смысл. Подтекст. У младшего сына, например, в тетрадке по ботанике прочитал: «Прогрессивные черты дождевого червя». И ниже перечень этих самых прогрессивных черт. Первое, второе, третье… «Реснички», способствующие пищеварению, чувствительность кожного покрова. И еще ниже рисунок, портрет «прогрессиста». Дождевой червь в разрезе, с ресничками и кожным покровом. Тщательность исполнения его насторожила. Так и представил Митьку с высунутым от усердия языком.

Он, Сергей Гусев, и есть прогрессивный дождевой червь! С ресничками. С чувствительным покровом. (С чувствительным ли?) И карьеру делал так же — ни одной ступеньки не пропустил. Ползком. Переваливаясь с места на место.

«Самое постоянное свойство тел — инертность». Это он уже почерпнул из тетради старшего. И опять поразился как точности определения, так и его полной соотносимости с ним, Серегой Гусевым. Инертность, стремление к сохранению места и состояния.

Есть у него на работе женщина, умница, напористая, яркая газетчица, статьями и очерками которой он зачитывался, когда еще служил в молодежке. Она с любопытством восприняла его первые заметки, когда он появился в этой столичной Газете (во многом ее Газете, ибо они с Газетой делали славу друг другу и ревностно делили ее). Восприняла едва ли не единственная из «золотых перьев» редакции: другие просто не заметили его, храня олимпийское величие. Он ни в коем разе не мог вмешаться в их скрытый, болезненный и вместе с тем плодотворный для Газеты спор, ничем не мог угрожать ни одному из этих чувствительных самолюбий. А вот она что-то почувствовала. И нашла его, тогда еще просто безвестного внештатника, претендента в собкоры, и сказала доброе слово, отчего у него благодарно загорелись уши.

Тем более что он как раз стоял среди таких же, как сам, провинциалов. Претендентов.

И после не раз хвалила его — и так, в коридоре, и прилюдно, на летучках. И он тогда, кажется, действительно пророс: в сонме «золотых», вечнозеленых, увенчанных лаврами, как своими естественными кронами, неожиданно проткнувшийся, проклюнувшийся побег. Для кого-то неожиданно, для нее — угаданно.

Перевели в Москву, «на этаж», как говорят у них в Газете, стал перемещаться, переливаться по служебной лестнице, и теперь уже эта женщина сама приносила ему в рукописях свои статьи и очерки. Первому. Правда, не столько уважая в нем начальство (как и у любой примы, ее отношение к начальству лишено пиетета, тем более к начальству того уровня, какой представлял для нее он), сколько подчиняясь опять-таки какой-то своей, не то женской, не то журналистской интуиции. Он понимал это и старался не ударить лицом в грязь: его замечания были краткими, а похвалы не дежурными. Принятие материала у них до сих пор напоминает экзамен. Материал сдает она, а экзамен почему-то сдает он.