Георгий Пряхин - День и час

Ты не забыл свои мечты? Не предал их? Человек склонен переоценивать значение того, чего ему самому не хватает. Так и ты, пожалуй, переоценивал значение «культурного слоя» — в ущерб другому, неокультуренному, подспудному горизонту. Несущему. Почва и порода — их взаимоотношение, их участие в рождении живого наверняка сложнее, тоньше, прихотливее, чем ты тогда мог предполагать.

А какой слой приобрел, нарастил в армии? Что поделаешь — может, и хорошо, что панически боялся тогда «эрозии». И выработал супротив нее свою систему «почвозащитных» мер, если выражаться агрономическим языком.

Система предусматривала и такое.

Положил за правило просыпаться на час раньше общего подъема и, не слезая со своего второго этажа металлической солдатской кровати, читать. С вечера запасаться книгой и утром читать. Со временем втянулся в строгий армейский распорядок, он почти не тяготил, в нем умеючи можно было отыскать не освоенные старшиной Зарецким «белые пятна» и распорядиться ими с пользой для себя, в том числе для наращивания своего культурного слоя, «гумуса», но эта привычка осталась на все два года службы.

Спит, посапывает, досматривает последние, утренние, самые заветные (остатки — сладки!) сны вся огромная, никакими перегородками не поделенная казарма; подремывает даже дневальный у входа, «на тумбочке», опять же по армейскому выражению.

Если это зима, то в проходе казармы горит неяркий свет — одна из лампочек как раз рядом с твоим изголовьем. Если весна или лето, то прямо в низкие окна брызжут лучи восходящего солнца. Солнце бродит по спящей казарме, заглядывает в молодые лица, щекочет, наклоняясь, теплыми волосами, нашептывает — наверняка девичьим голосом! — что-то каждому на ухо. Последний час покоя и молодой здоровой неги. Час массовых полетов — вы были еще в том возрасте, когда во сне летают. Растут.

Ты тоже летал. Все, что прочитывалось в тот благословенный час, буквально впечатывалось и в память, и в душу. В память — по причине ее утренней свежести, незатоптанности. В душу — потому что размягчена, разнежена, взрыхлена покоем, пронизана солнцем. Взвешенная в восходящем потоке солнечного света, она была восприимчива к малейшим дуновениям.

Так же как светом, все, что читал, было пронизано спокойной, тоже утренней грустью по жене и сыну, по дому, по родным, так явственно встающим перед глазами краям. Плыло по неспешной волне собственных размышлений. Само по себе это не было горючим, но это была та насыщенная кислородом среда, в которой г о р ю ч е е — сгорало. Идеально, без остатка, без копоти. Срабатывало. То, что читал, жадно принимал в себя, входило в согласное соприкосновение с тем, что жило в тебе, и — срабатывало. Давало толчок.

Душа во сне тоже не только летала, но и росла.

Однажды казарма была досрочно, как по тревоге, поднята хохотом. Ты «проходил» «Мертвые души».

«Да чего вы скупитесь? — сказал Собакевич. — Право, не дорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у меня, что ядреный орех, все на отбор: не мастеровые, так иной какой-нибудь здоровый мужик…»

Все, что прочитано при таких обстоятельствах, — это не чтение для убийства времени: в метро, на ходу, на бегу, помнится долго-долго. Причудливой формы лист, оттиснувшийся где-то в каменноугольных пластах, с годами его линии не стираются, а становятся еще резче. Письмо из века в век, из одного этапа человеческой жизни в другой.

В те дни читал «Всю королевскую рать». Джек Верден, Вилли Старк, Анна… Уже подсохло, земля окутывалась дымом первой зелени. Как на старинных гравюрах: грянул неслышимый выстрел, и поплыло паутинкою облачко, разрастаясь, затягивая, заживляя доселе темную, грубую, неприбранную землю тончайшим живительным маревом. Земля внутри него — как плод, развивающийся в питательной и одновременно охранной среде околоплодных вод. Бродил, с удовольствием наблюдал и вдыхал весну, столь непохожую на ту, что так решительно — вот уж где действительно выстрел! — хозяйничает в такое время в родных местах. Присаживался на пень или камень, раскрывал книжку. Так совершенно случайно оказался на кладбище.

Кладбище вынесено за городок, в поле, и окружено кустарником и редкими деревьями. Это даже не рощица, а так, самосев, неумолимо заволакивающий, засоряющий с послевоенных времен не паханные из-за нехватки рабочих рук углы разом обезлюдевшего Нечерноземья. На кладбище было пусто. Ты сразу поразился его размером: из одного конца едва виден другой. Правда, кустарник вторгается и сюда. Длинные, колючие, едва зазеленевшие языки его вкрадчиво пробивались между могил, стараясь и их покрыть вторым, уже окончательным, нерушимым слоем забвения. Городок маленький, а кладбище как с чужого плеча.