Георгий Пряхин - День и час

Тогда ничего не написал о нем, но теперь, когда возвращался со Степаном Полятыкой в часть, воспоминание о нем проснулось, очнулось протяжным, бередящим душу эхом.

Раз в полгода к Писарю приезжает повозка из соседнего района, из детского дома. Пацанва собирает старье со всей округи, ходит не только по задворкам, но и по дворам. Явится, молча станет в дверях, как некий непреклонный представитель продразверстки. Обувьразверстки. И вид у него при этом совсем не нищенский! Не просительный. В твоем селе нищих несколько пренебрежительно звали «кусочниками», походя выделяя в них тунеядствующую праздность. Кусок дать дадут, но вдогонку, для детей — в порядке поучения — назовут кусочником. С высоты своей трудолюбивой зажиточности.

Нет, тут на пороге дома стоял не кусочник.

Ты записался в Красную Армию?

Которая штурмует Сиваш в лаптях и обмотках.

И хозяйки безропотно несли выношенную (а порой и просто ношеную, надеванную) одежку и обувку к ногам бессмертного старца. Тот строго обследовал ее палкой, а обследовавши и признавши годной к починке, поддевал и засовывал в торбу.

Очевидное гнилье свирепо отшвыривал назад, в сени, к зардевшейся — не удалось провести революционную бдительность — хозяйке.

Правда, мало кто решался надуть его: люди знали о повозке, что раз в полгода навещала старика.

Он помогал хозяйкам поддерживать в доме чистоту и порядок. Добровольный чистильщик, мусорщик, трубочист. Тряпичник. Только тряпичник оставлял людям взамен денежку, свисток, резинку или игрушку, этот не оставлял ничего.

Ничего материального. Потому что нечто другое все-таки оставлял. Даровал — людям, что еще минуту-другую смотрели с порога ему вслед. Удалявшемуся с торбой на костлявой, гнутой, словно металлический обод, спине.

Отпущение грехов? Или, напротив, — ощущение тревоги и безотчетной вины, настигшее как это позже и тебя?

У наезжавшей братвы старик требовал приема амуниции по списку, по реестру. Составлялся акт — с подписями, с печатью, которую ребятишки ставили с особым азартом, таковой служил ластик, обрезанный под треугольный штемпель военно-полевой почты. Вместе с обносками он каждый раз припасал для них мешок-другой отборной картошки. Считалось, что это — его юные добровольные помощники, которые берут на себя дальнейшие хлопоты по доставке вещей и провианта до станции, откуда и то и другое направится прямиком в действующую армию.

Считалось… Никто не знал, что он считал на самом деле. И что знал, а чего не знал. О чем догадывался и о чем нет.

Что горит на детях так же, как на солдатах? Обувка…

Нет, возвращаясь со Степаном в часть, вы не бежали, не скакали, взбрыкивая, как два жизнерадостных стригунка. Шли, погрузившись каждый в свои мысли и воспоминания. Муртагин разбередил.

Что он знает о жизни человека, который лежит сейчас перед ним? И который прожил с ним бок о бок много лет. Он, журналист, который уже в силу своей профессии должен интересоваться чужой жизнью. Он и интересовался — уезжая, улетая подчас за тысячи верст от родного дома. За тысячи верст — интересовался, а тут, под одной крышей с ним жила чужая жизнь, которую он почти не знал и которой почти не интересовался. Жила неузнанной — его устраивала их взаимная автономия.

Боялся амортизации души?

Хотя какая там автономия — она-то от него зависела. Крепко зависела: не могла долго жить без Маши, без дочери. А когда была под его крышей, ела его хлеб. Уже поэтому первый шаг должен был бы сделать он — щадя ее достоинство. Он же едва ли не подчеркивал свою независимость, отчужденность от нее, спокойную, добропорядочную. Все было очень пристойно, без каких-либо анекдотических ситуаций, случавшихся в других семьях, и вместе с тем — никак.

— Ты что, обещала ему с вечера капусты потушить? — кричала в запальчивости жена своей матери.

А та не могла это обещать ему хотя бы потому, что он никогда б не попросил у нее тушеной капусты. Он и разговаривал-то с нею порой только через жену, как через переводчика.

Она бы, может, и хотела пересечь ровно вспаханную, аккуратную полосу отчуждения, «заступить» по простоте душевной, как «заступают» прыгуны в длину, да уже побаивалась его. Независимого.

А так ли уж независим он был от нее? Жена даже ласковее становилась, когда к ним приезжала ее мать. Наверное, потому, что сама обращалась в девочку, в дочку. Что уж говорить о Маше — вот уж кто неутомимо сметывал все расползавшиеся края. Бабка в ней души не чаяла, и Маша платила ей той же монетой. Переносчица любви, главный инструмент диффузии.