Георгий Пряхин - День и час

С тех пор больше не обиралась.

И вот сейчас, через много месяцев, в самолете — опять. Лихорадочные, рыскающие движения: как будто человек срывается, летит в пропасть и ему не за что ухватиться. И крик, такой же, как, наверное, при падении в пропасть. Крик, которому тоже не за что зацепиться.

Крик на предельной ноте, глаза раскрылись, разверзлись, моляще уставились на Сергея. Первый, перед ними, ряд затылков зашевелился, словно высокие, «ришельевские» кресла сразу стали неудобными для них, К Сергею оборачивались недоуменные лица.

Сергей растерялся, взмок. Случись это в больнице или дома, в привычной обстановке, быстрее б нашелся, что делать. А здесь растерялся. Громадная масса людей, находившаяся рядом, сковывала его. Рядом — и так далеко. Он словно испугался огласки в чем-то неприличном. Как будто сразу всем все открылось: кого он везет, куда, в каком состоянии. В том, когда по воздуху лучше не летать. «Полгода нельзя перемещаться по воздуху», — мгновенно вспомнилась своенравная, как кобылка, докторица из аэропортовской спецсанчасти, которую он, казалось, так успешно осадил, поставил на место. «Перемещаться» — слово-то какое отыскала. Откуда и куда?

В салоне сразу засквозило и бедой, и чуть-чуть скандалом. Хорошо еще, что рев от двигателей здесь, в хвосте, такой, что волосяной, сверлящий вой больной слышен только Сергею да одному-двум рядам пассажиров. Ближе к середине, к носу, конечно, тише. Сергей малодушно благодарил случай за то, что места достались в хвосте. А может, для транспортировки больных всегда выделяют именно этот, последний, ряд, чтоб не шокировать здоровых?

Теща рослая, двух мест ей мало. Ее и уложили сразу на три, опустив промежуточные подлокотники. Сергей же примостился у нее в ногах, на самом краешке, практически на крайнем подлокотнике. Как воробей на жердочке. Когда больная закричала, он засуетился, задвигался и вообще по сути дела встал. Только согнулся в три погибели, прячась за спинки впереди стоящих кресел. И с чужими недоуменными, сострадающими, а может, и осуждающими взглядами не хотелось встречаться, да и боялся, что стюардессам издали будет видно, что он не знал, как было предписано, своего места и не пристегнулся к нему ремнями.

Поймал тещину руку сразу в свои ладони, как в створки раковины. Рука пугающе холодная, дряблая и даже чуть-чуть осклизлая. Согревал ее, гладил, говорил какие-то ласковые, растерянные слова, которых она конечно же не слышала. Он и сам их не слышал, чувствовал, что губы его шевелятся, выговаривая, выпевая что-то ласковое и успокаивающее. Может, слова, которые он шепчет в приливе нежности и жали дочке Маше, когда та болеет, мечется в кроватке, ища прохлады и успокоения. Слова тогда рождаются сами, он над ними и не задумывается. Конечно, мог бы дать теще что-либо из захваченных в дорогу лекарств, успокоительного, хотя бы усиленную дозу тазепама. Но с некоторых пор даже в критические моменты они перестали давать ей успокоительное. Не доверяют успокоительному. Опять же вспомнилось почти забывшееся, почти зажившее. Когда умирала мать, их сельская фельдшерица оставила Сергею в доме беленькие таблетки. «Когда ей будет особенно больно, — сказала, — давай». Сергей и давал. Как только мать застонет, он, сам мучаясь от ее боли, давал ей эту беленькую рафинированную таблетку.

Когда ей особенно больно… Ему казалось, она и не выходит из этого состояния — о с о б е н н о й б о л и. Где бы он ни был — в доме ли, во дворе, где ему приходилось управляться по хозяйству, поскольку отчим пребывал с горя в запое, чутко улавливал, угадывал эти неслышные стоны, они резонировали в нем, как в колоколе, и он стремглав несся на них со стаканом воды, чайной ложечкой и с крохотной таблеткой в ней. Мать переставала стонать, опять закрывала замутившиеся глаза — раньше, когда была здорова, они напоминали спелые-спелые, почти прозрачные виноградины, теперь же с каждым днем болезни в них как бы шло новообразование клетчатки, твердой, мутной, застящей все и вся. Сергей считал, что матери становилось легче. Откуда было знать ему, что она не болеет — умирает. Откуда было знать ему, что от ее болезни покамест нет лекарств. И что таблетки, которые он ей протискивает сквозь сцепленные зубы, не лечат, а скорее калечат. Лишь много лет спустя от той же фельдшерицы узнал, что таблетки были снотворные. Даже не болеутоляющие — снотворные. Значит, вполне возможно, что это по его вине мать умирала в беспамятстве, никого не видя и не узнавая. И может, последней, смертельной каплей и была-то не боль сама по себе, а эта мелово-белая, мучнистая таблетка. Цикута. И тогда, выходит, он, сын, а вовсе не отчим поторопил ее смерть. С тех пор он и не доверял таблеткам, особенно таким, безжизненно белым, рафинированным. По одному виду которых чувствуешь: отрава.