Георгий Пряхин - День и час

Вальдо был готов к употреблению…

Они встречались, если продолженьем дороги Вальдо, ее жалом считать траектории рассчитанных им гаубичных снарядов. Но после смертельного перекрестья Настя еще смогла родить троих сыновей, худо-бедно взрастить их, и, естественно, в срок, точнее — до срока, и эта перехватывающая горло досрочность вечна в естественном человеческом конце — сойти в землю.

Вальдо собирает камни и переводит победителей. Даже с такого большого расстояния — двадцать километров, — выжигая чью-то жизнь, не остерегся, обжег, как лист, собственную душу.

Да здравствуют ошибки профессионалов! В предлогах и в падежах, в префиксах и в переводе чужестранных арготизмов.

И в числах!

Я ведь тоже полз, когда ползла Настя, и бежал, не родившийся, не зачатый, когда, ополоумев, побежала она. И звал братьев, то есть своих тогда еще не выросших дядьев.

Тирольские стрелки в фарфоровых блюдах на стенах, пьяный Вальдо и я — его живая ошибка в логарифмировании больших чисел. Его промах.

Или — ее нечаянно забредшая сюда, в Западный Берлин, в начале мая, в потемках бесконечных странствий, взыскующая душа.

Почему-то раньше он мне никогда не попадался. Сколько раз ходил на кладбище и в детстве, и в зрелые годы, а его не видел. В детстве на кладбище, «на могилки», ходил на пасху и неделей позже — на так называемые «провода». Ходил беззаботно, с расчетом на гостинец, на яичный бой с мальчишками, специально для него раздобывал яйцо цесарки — оно крепче куриного и, будучи искусно, с солью, сварено, приобретало свойства чугунного ядра. Поваляться на молодой, как телячья шерстка, траве… Ходил как на праздник — до тех пор, пока не похоронил здесь мать. С того дня, когда еще только подхожу к гремучим, весело сваренным в совхозных мастерских воротам, которые нелепо возвышаются посреди голой степи и ничего не загораживают — кладбище в самом деле не огорожено, но по старой примете входить сюда и выходить отсюда надо через ворота, — сердце мое начинает всплывать со своих спокойных глубин выше и выше, в теплой вязкой крови, пока не застревает в горле. И к поднимающейся вместе с ним горечи, как тошнота, примешивается боязнь. Нарастающий страх: не потерять бы могилу. Не забыть единственное на свете место, что, приняв чью-то дорогую жизнь, обозначило первый, промежуточный финиш и для тебя. Ориентир. С кем не бывало: проснешься в глухой полночный час — и первая, чтоб очнуться, сориентироваться, мысль: кто ты? как твое имя? когда ты родился?

Кто ты, как твое имя, когда ты родился — и умрешь…

Только теперь мне понятно, почему Настя всякий раз с виноватой печалью бродила меж старых, источенных травой могил: не помнила.

Человек, не помнящий могил, как заблудший, потерявший себя в свистящем космосе бытия.

Кто ты, когда родился — и умрешь…

Мы возвращались с братьями с материной могилы, и так получилось, что шли по самому периметру кладбища, по его окраине. Едкая, как самосад, пыль, отравленная ею чахлая всклокоченная трава. Мы были уже недалеко от ворот, когда наткнулись на торчавший из травы камень. Он был заострен кверху и взят в железный ржавый обод. По всей видимости, это был даже не камень, а залитая бетоном форма — отсюда и копьевидность, и ржавый обод. По камню замысловатой червоточиной шла надпись на непонятном языке. Это было самое неожиданное — чужой язык в родной, кровной стороне, где, кажется, даже жаворонки поют на понятном, русском наречье. Призванная наделить камень словом, надпись только усугубляла его немоту. Вполне возможно, что человек писал ее пальцем, когда бетон был только залит и еще не схватился. Стоял на коленях и, отрешившись от всего, вел пальцем по податливому бетону, как по восковой пластинке, шифрующей, преобразующей человеческий голос, даже плач человеческий в ровную неглубокую музыкальную канавку.

Так когда-то и я в стороне от царившей во дворе суматохи, крика молча вырезал ножичком под сараем материну — и свою — фамилию на деревянном кресте. Потом залил канавку тушью, потом, через годы, тушь смылась, испарилась, а канавка так и осталась черной — от времени. Время, переползая, оставило свою червоточину.

Земля под камнем просела, он глубоко врос в нее, и надпись не заканчивалась, а уходила вместе с камнем вглубь, в жухлую траву, в глину. И глохла. Немая молния крика, молния безвестного человеческого горя, косо ударившая в тощую чужую землю.

Мы остановились у камня, и младший брат, который знает теперь наше родное село лучше нас, старших братьев, потому что живет и учительствует в нем, сказал, что под камнем лежат узбеки. Их присылали из Средней Азии разводить здесь хлопок — такая безуспешная затея была в пору хлопковой блокады, когда хлопок, как обреченный снег, появился и в наших степях, и даже кое-где на Украине, — но тут война, холода пошли: мерли узбеки семьями. Здесь и похоронены, в стороне от православных могил, но за одними воротами, огороженные одним вольным степным ветром.